1793 Г. Не только Болото Конвента, но и три четверти жирондистов были

роялистами.

Разногласия между конституционными и "чистыми" монархистами имели

глубокие корни. Эмигранты и их единомышленники строили планы беспощадной

расправы с "цареубийцами", восстановления сословного строя, абсолютизма,

всех институтов феодально-абсолютистского режима. При этом многие из них не

скупились на угрозы, вроде пожелания графа Утремона, чтобы повесили всех

тех, кто остался в живых из членов Учредительного собрания. Другие считали,

что лица, купившие имущество духовенства, должны быть расстреляны.

Тем самым эмигрантские круги толкали в ряды своих противников

подавляющую часть собственнической Франции, не только политических вождей

новой буржуазии, таких как бывшие якобинцы Баррас, Фрерон, Тальен, но и тех

представителей старой денежной и торгово-промышленной буржуазии, от лица

которых как раз выступало большинство членов Учредительного собрания и

Болото в Конвенте.

По мере углубления революции в лагерь ее противников переходили

различные фракции буржуазии, представленные на политической арене

первоначально партиями фейянов и жирондистов. Хотя эти партии потерпели

поражение в борьбе, включая вооруженную (в 1793 г.), и фактически сошли со

сцены, их социальная база не исчезла и дала потенциальную опору противникам

революционного правительства, дантонистам, формировавшемуся блоку будущих

термидорианцев. Все же слои собственнической Франции, рассматривая вопрос о

формах своей будущей власти, не могли не взвешивать вопроса о том, насколько

реставрация монархии могла бы способствовать стабилизации их господства.

Однако в любом случае для них была неприемлема такая реставрация, которая

включала бы полное восстановление старого режима, возвращение дворянству и

духовенству их земель и привилегий, отмену всех тех основ нового буржуазного

правопорядка, которые возникли в революционные годы. Поэтому исключалась

возможность соглашения с находившимися в эмиграции братьями Людовика XVI -

графом Прованским и графом д'Артуа. Ведь они требовали безоговорочного

восстановления абсолютизма, всего старого строя и вдобавок сурового

наказания "цареубийц", то есть депутатов Конвента, голосовавших за казнь

короля, среди которых было большинство руководителей контрреволюционного

переворота 9 термидора, и находившихся у власти после этого переворота на

протяжении последующих пяти с лишним лет - до установления диктатуры

Наполеона Бонапарта. В этих условиях реальная возможность осуществления

планов реставрации - так по крайней мере казалось многим политическим

деятелям - появится, только если будет восстановлена конституционная

монархия, санкционирующая главные итоги революции, выгодные буржуазии. А

такая частичная реставрация была мыслима только при возведении на престол

малолетнего дофина - к тому же в глазах всех монархистов единственного

законного претендента на трон - и учреждении регентства, которое состояло бы

из политиков, всеми своими корнями связанных с Францией и являвшихся

гарантами сохранения новых порядков, рожденных революцией. Немало

честолюбцев связывало с такой возможностью и планы личного возвышения.

Конституционные монархисты, отмечает Матьез, "мечтали о национальной

династии с молодым дофином, который перейдет из Тампля в Тюильри, не приведя

с собой эмигрантов и иностранцев". Правление Людовика XVII в представлении

значительного числа политиков имело бы то преимущество, что фактическая

власть при малолетнем короле должна была принадлежать регенту или регентам.

Вместе с тем дофин был бы изолирован от роялистов, и возведение его на

престол могло нисколько не сопровождаться перечеркиванием основных

социальных завоеваний революции и, в частности, возвращением эмигрантам

конфискованных у них владений. Иными словами, в рамках такого правления

могло быть осуществлено то, что позднее было проделано режимом империи, -

закрепление тех итогов революции, которые были выгодны буржуазии и

собственническому крестьянству. Признанный идеолог левого крыла якобинцев

Эбер писал в э 180 "Пер Дюшен": "В сознании роялистов и умеренных король не

умирает никогда. Он в Тампле, они могут захватить этот призрак, и именно

вокруг него они сплачиваются".

Указанные обстоятельства должны были занимать мысли и руководителей

различных фракций монтаньяров, столкнувшихся в ожесточенной схватке.

Революционный процесс начал явно буксовать, когда в обстановке напряженной

борьбы внутри якобинского блока перспективы его дальнейшего развития стали

явно туманными. Серьезные политики не могли не думать о будущем, и их

публичные заявления были нередко в большой мере продиктованы сложившейся

ситуацией, пропагандистскими задачами. Они могли не соответствовать их

подлинным планам. Это не было каким-то двуличием и вероломством, а лишь

порожденной обстоятельствами линией поведения. Любая другая лишала бы их

самой возможности участия в политической жизни да и попросту вела на

гильотину, которой, впрочем, многим не удалось избежать.

Конечно, опыт революционных лет произвел коренные перемены в сознании

народа и сознании его вождей. Но этот опыт мало что говорил о том, как

прочнее закрепить достижения революции. Размах революционного насилия не

уменьшал числа врагов революции, скорее наоборот. Некоторые вожди различных

монтаньярских группировок, задумываясь о судьбах революции и о собственном

будущем, не исключали возможности сохранить ее завоевания с помощью своего

рода "народной монархии", при которой рычаги власти оставались бы в их

руках. Подобные соображения, видимо, и заставляли всех, одного за другим,

руководителей якобинского блока задаваться вопросом о том, как использовать

с этой целью "маленького Капета", при котором регент и члены регентства

могли бы обладать всей полнотой власти. Подобная реставрация могла бы

послужить прелюдией к окончанию войны и заключению мира с неприятельской

коалицией. Именно поэтому вопрос о судьбе дофина, заключенного в тюрьму

Тампль, стоял все время в повестке дня.

Было бы ошибкой поэтому относить вопрос о Людовике XVII к числу

незначительных "мелочей", не заслуживающих внимания серьезной историографии.

Более того, обращение к этому вопросу и поныне порой выдается за попытку

консервативных ученых подменить пустяками изучение действительно важных

вопросов классовой борьбы, социальной и политической истории революции и

даже реакционной пропагандой. Но это явная ошибка. Бывает, что определенный

- сам по себе и не очень важный - вопрос оказывается в фокусе

противоборства. Борьба по этому вопросу опосредует столкновения по другим,

иногда узловым политическим проблемам. Между прочим, это отлично понимали и

современники, и революционное правительство, и роялистский лагерь. "Хотя

нельзя согласиться с мнением некоторых историков, что судьба дофина была

почти единственным предметом озабоченности всех партии, которые хотели

превратить его либо в заложника, либо в знамя, - пишет М. Гарсон, -

несомненно, что втихомолку шло много разговоров о нем, особенно среди

роялистов". Вопрос не сводится, конечно, к выяснению судьбы "узника Тампля",

попавшего в самый центр социального катаклизма. Слезы, которые почти два

века проливали над его судьбой реакционные историки, были настоены на

ненависти к революции, и их запасы жалости и сострадания распространялись

лишь на особ королевской крови.

Речь идет об оценке политической линии ряда крупных деятелей

революционного времени. Более того - о выявлении тех тайных намерений,

которые в этой обширной литературе приписываются руководителям революционных

группировок и которые, будь они истинны, радикально изменили бы наше

представление об этих деятелях, об их подлинных убеждениях и политической

программе.

Ответ на эти вопросы предполагает и выяснение масштабов активности

иностранных разведок и роялистского подполья, иными словами - ознакомление с

еще не прочтенными страницами истории тайной войны революционных лет.

Один из новейших исследователей вопроса о судьбе Людовика XVII, Андре

Луиго, писал: "Тысячи томов написано об этом деле, и все же не удалось

пролить свет на причины того, почему противниками теории бегства дофина не

были представлены абсолютные доказательства смерти (дофина. - Е. Ч.), а

сторонники этой теории не смогли убедительно доказать, что он был увезен из

Тампля". "Проблема Людовика XVII, - писал в 1982 г. историк вандейских войн

Шьяп, - это бездонная тайна. Наиболее экстравагантные ее решения часто имеют

успех у публики в ущерб разъяснениям более рациональным, но

разочаровывающим, так как они лишены красочности".

Интерес к "тайне Тампля" подпитывался разными источниками.

Первоначально он был продиктован явными политическими интересами. Во время

Реставрации, когда речь заходила о судьбе дофина, сразу же вставал вопрос о

"законности" занятия престола Людовиком XVIII, а потом Карлом X. После

революции 1830 г., свергнувшей с трона старшую ветвь Бурбонов, также

обсуждалась "законность" притязаний на престол официального претендента

легитимистов графа Шамбора ("Генриха V"). А ведь тот окончательно отказался

от своих притязаний лишь в 70-х годах XIX в., да и потом вопрос о

монархической Реставрации отнюдь еще не отпал окончательно. И в XIX, и даже

в XX в. "загадка дофина" использовалась для монархической пропаганды и

особенно для нападок на французскую революцию, на якобинизм. Эти мотивы

преобладают до сих пор в огромной литературе, насчитывающей уже сотни и

сотни сочинений о "Людовике XVII" (включая и романы, иногда тоже

замаскированные под научные исследования). Конечно, сказалась и страсть к

создающему сенсацию, внешне эффектному отгадыванию вековых "загадок

истории". В какой-то степени правильно считать эти работы примером увлечения

малозначительными сюжетами и ухода от подлинно важных исторических проблем.

Но только в определенной степени, так как здесь речь идет о сюжете, в

котором нашли отражение важные перипетии политической борьбы и тайной войны.

В последнее время в истории изучения "тайны Тампля" сделан новый виток.

Пробивает дорогу тенденция искать в "загадке Тампля" ответы на важные

вопросы политической истории революции, особенно в период якобинской

диктатуры.

Вопрос о судьбе дофина постоянно возникал в конце 1793 г. и первой

половине 1794 г. Беспокойство по поводу того, что сын Людовика XVI может

быть похищен и его имя использовано в качестве объединяющего знамени всех

врагов революции, не покидало монтаньяров. В 1794 г. Эбер в э 180 своей

газеты "Пер Дюшен" вопрошал: "Вдобавок что такое один ребенок, когда речь

идет о спасении республики? Разве те, кто удавил бы в колыбели его

пьяницу-отца и его шлюху-мать, не поступили бы самым лучшим образом, который

только можно вообразить? Вот мой совет, черт возьми". Одновременно

обсуждался вопрос, как использовать дофина в интересах республики. Член

Комитета общественного спасения Бийо-Варенн говорил в Конвенте 19 фрюктидора