Разобщенность современного мира

Последние годы истекающего столетия поставили проблему разделенности

цивилизации особенно остро. Причины тому многочисленны и разнообразны.

Во-первых, в течение всей предшествующей истории субъектами

противостояния на международной арене становились блоки и союзы стран,

которые, с одной стороны, были объединены сходными экономическими и

политическими характеристиками и при этом, с другой стороны, находились в

оппозиции союзам и блокам государств, имевшим примерно такой же

политический, военный и хозяйственный потенциал. Именно поэтому на

протяжении долгих столетий центры соперничества оставались относительно

локализованными: на Западе это была Европа, на Ближнем Востоке таким центром

оставалось Восточное Средиземноморье, в азиатских странах соперничали в

первую очередь Китай, Монгольская империя и государства Центральной Азии.

Колонизация, откуда бы она ни исходила (и примеры тому дает экспансия

монголов в Центральную Азию и Восточную Европу, испанцев и португальцев -- в

Латинскую Америку, англичан и французов -- в Африку и Индию, русских -- в

Сибирь и Центральную Азию), воспринималась как присоединение к метрополии

территорий, заведомо более слабых в военном и хозяйственном отношении, но не

как соперничество за мировое господство. Впоследствии борьба великих держав

приняла мировой масштаб, но кардинальным образом ситуация не изменилась:

Священный союз и наполеоновская империя, США и Испания, Тройственный союз и

Антанта, державы Оси и союзники во второй мировой войне, наконец, НАТО и

Организация Варшавского договора -- во всех этих случаях союзничали

относительно равнопорядковые по мощи и влиянию государства. Их объединяли

определенные социальные и хозяйственные модели, и они могли эффективно

соперничать друг с другом, имея значительные источники внутреннего

саморазвития. Поэтому в различные исторические эпохи конфликты и

противостояния, в наибольшей мере изменившие лицо цивилизации, были

конфликтами равных; в иных случаях они принимали форму быстрых завоеваний,

на основе которых возникали империи, обреченные на нестабильность.

Во-вторых, вплоть до начала XX века относительная неравномерность

хозяйственного развития отдельных государств не представлялась чем-то

фатальным и непреодолимым. В условиях политической независимости и

индустриального (а тем более доиндустриального или протоиндустриального)

производства фактически каждая страна, не находившаяся, впрочем, на явной

периферии мирового прогресса, могла обеспечить себе положение державы,

лидирующей в мировом масштабе. Достаточно вспомнить возвышение промышленной

мощи Англии в условиях, когда финансовое доминирование Испании и

мануфактурное превосходство Северной Италии и Голландии в Европе казались

незыблемыми, а также военно-политические успехи наполеоновской Франции,

создавшей крупнейшую в истории европейскую империю. И в одном, и в другом

случае мы видим сильную волю государства к занятию лидирующего места на

континенте, подкрепленную продуманной внешней и внутренней политикой. В XIX

веке миру явились два новых феномена -- с одной стороны океана несколько

десятков мелких и разрозненных германских княжеств за пятьдесят лет

превратились в мощнейшую экономическую силу с явно выраженными претензиями

на мировое господство; с другой его стороны -- США, еще в 60-е годы

раздираемая гражданской войной сельскохозяйственная страна, стала первой

державой капиталистического мира. В этом случае буржуазная хозяйственная

система продемонстрировала огромные возможности ускоренного развития,

основанного на достижениях индустриализма; "все развитые страны стали

капиталистическими, [и] равным образом, все страны, принявшие капитализм,

достигли высокой степени развития" ^[508].

В-третьих, что также весьма существенно, определенную роль в этих

процессах играла и регионализация, проявлявшаяся в двух основных аспектах. С

одной стороны, хозяйственные успехи каждой из названных стран зависели в

гораздо большей степени от умелой мобилизации собственных ресурсов, нежели

от взаимодействия с другими государствами и блоками. С другой стороны,

относительная отсталость многих других стран не была достаточно очевидной

для них самих; сложившиеся жизненные традиции и весьма слабые контакты с

внешним миром не вызывали стремления к экономическому соперничеству. Лозунг

"догнать и перегнать" был фактически неведом человечеству вплоть до начала

первой мировой войны.

Итак, до середины XX столетия стратегии хозяйственной экспансии

основывались на характере организации внутренних возможностей нации; они

предполагали возможность успешного догоняющего развития на основе

индустриализации и были нацелены на относительно независимое от других стран

развитие, не претендующее на немедленное достижение того уровня прогресса,

который был обеспечен в основных центрах экономической цивилизации. В таких

условиях хозяйственное неравенство, суще-

----------------------------

^[508] - Koch R. The Third Revolution. P. XX.

----------------------------

ствовавшее в мировом масштабе, воспринималось как нечто данное и в то

же время казалось в принципе преодолимым. В этих условиях естественным было

ожидать наступления эпохи процветания и ассоциировать ее начало с окончанием

второй мировой войны. Однако именно послевоенные десятилетия и

продемонстрировали тщетность прежних иллюзий.

В 50-е и 60-е годы внимание многих исследователей оказалось прикованным

к проблеме "догоняющего развития". Тому были три главные причины. Во-первых,

весьма наглядные уроки ускоренной индустриализации и мобилизационного

развития были продемонстрированы Германией и СССР -- основными соперниками

на европейском театре военных действий; достижения советской промышленности

в 50-е и 60-е годы также были более чем впечатляющими. Во-вторых, проблемы

взаимоотношений метрополий с их бывшими колониальными владениями и

перспективы хозяйственного роста последних стали исключительно важными в

условиях развертывающегося соперничества капиталистической и

коммунистической систем в "третьем мире". И наконец, в-третьих, впервые были

резко поставлены вопросы зависимости западной цивилизации от стран периферии

и о возможном характере взаимодействия с ними в условиях глобализации

мирового хозяйства.

Это был период, когда западный мир рассматривал себя в качестве

естественной части мирового индустриального порядка, у которой с остальными

его элементами намного больше сходства, нежели различий. Достаточно

вспомнить слова Р.Арона о том, что "Европа состоит не из двух коренным

образом отличных миров: советского и западного -- а представляет собой

единую реальность -- индустриальную цивилизацию" ^[509]. Об этом

же свидетельствовали и попытки, исходившие в первую очередь от США, привить

индустриальную модель в других регионах мира, и прежде всего в Японии.

Весьма характерно, что в социально-экономических работах того времени

хозяйственный прогресс фактически отождествлялся с примитивно понимаемым

промышленным ростом; источник этого роста виделся в дополнительных

внутренних инвестициях, а результат -- в приближении к западным стандартам

потребления. Так, Г.Лейбенштайн в конце 50-х полагал, что исходной точкой

индустриализации является "впрыск" инвестиций в объеме не менее 15 процентов

национального дохода ^[510]; Э.Хиршман отмечал, что отсутствие

необходимых инвестиционных ресурсов в развивающихся странах обусловливает

исключительную роль Запада в

--------------------------

^[509] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968.

P. 42.

^[510] - См.: Leibenstein H. Economic Backwardness and

Economic Growth. N.Y., 1957. P. 132.

--------------------------

обеспечении их ускоренной индустриализации ^[511], а У.Ростоу

однозначно называл норму инвестиций, превосходящую 12-15 процентов валового

национального продукта, необходимым условием самоподдерживающегося

индустриального развития ^[512].

На протяжении 60-х и 70-х годов индустриализация в Азии, Латинской

Америке и Африке поддерживалась как западным, так и восточным блоками,

поскольку каждый из них видел в успехах своих сателлитов символ собственного

экономического доминирования в той или иной части мира. Индустриальная

цивилизация, принявшая к этому времени в развитых странах зрелые формы,

стремилась воспроизводить свою модель во все более широком масштабе.

Массовое производство, первичными элементами и результатами которого

являлись воспроизводимые блага, унифицированные общественные отношения,

вполне очевидная мотивационная система участников хозяйственной деятельности

делали такую модель не только самовоспроизводящейся, но также легко

копируемой и управляемой. Поэтому программа ускоренного построения

индустриального типа общества выглядела вполне реальной; она приводила к

впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада

усомниться в собственном превосходстве над остальным миром. Здесь важно

отметить, что индустриализация "третьего мира" началась в исключительно

удачный с точки зрения мировой конъюнктуры момент: Запад, расширявший свою

технологическую экспансию, был заинтересован в максимально широком сбыте

технологий; чтобы не вызвать отказа от их использования в других странах,

цены на эти технологии не устанавливались монопольно высокими; при этом

сырьевые ресурсы также оставались доступными, а цены на готовые промышленные

товары традиционно поддерживались на высоком уровне. Для эффективной

конкуренции необходимы были только дешевые трудовые ресурсы, которые в

избытке имелись в развивающихся странах, что и способствовало их успеху.

Между 1970 и 1990 годами относительная несбалансированность цен на

промышленные и информационные товары привела к тому, что "соотношение

экспортных и импортных цен в США снизилось более чем на 20 процентов, иными

словами, чтобы оплатить тот же объем импорта, в 1990 году США приходилось

экспортировать на 20 процентов больше товаров, чем в 1970 году"

^[513]. Тем самым для

----------------------------

^[511] - См.: Hirshman А.О. The Strategy of Economic

Development. New Haven (Ct.), 1961. P. 52.

^[512] - См.: Rostow W. W. The Stages of Economic Growth. A

Non-Communist Manifesto. Cambridge, 1960. P. 318-320.

^[513] - Krugman P. Pop Internationalism. P. 42.

----------------------------

перенесения индустриальной модели в "третий мир" были созданы самые

благоприятные условия.

Копирование этой модели принесло впечатляющие результаты. Вплоть до

конца 80-х годов тезис о тесной связи между нормой накопления и темпами

роста валового национального продукта не подвергался сомнению. Достаточно

сравнить две группы азиатских стран: с одной стороны, Сингапур, Китай,

Таиланд, Южную Корею, Индонезию и Малайзию, с другой -- Индию, Филиппины и

Пакистан, чтобы убедиться в справедливости этого положения. В первой группе

доля инвестиций в валовом национальном продукте в начале 90-х годов

составляла соответственно 49,7; 43,0; 35,6; 35,2; 34,6 и 32,3 процента (а

темпы их роста достигали 10,1; 11,8; 8,5; 8,4; 7,3 и 8,7 процента в годовом

исчислении); во второй группе данные показатели составляли 20,4; 19,7; 14,6

и 4,3; 5,2 и 2,8 процента ^[514]. Комментарии, как говорится,

излишни. Именно на основе такой мобилизации страны Юго-Восточной Азии

превратились в 80-е годы в один из мощных центров мировой экономики.

Лидером в этом процессе стала Япония. В 50-е и 60-е годы, согласно

общепризнанной статистике, производительность в расчете на одного работника

росла здесь не меньше, чем на восемь процентов в год, тогда как в Германии

рост производительности не превосходил шести, а в США и большинстве

европейских государств -- четырех процентов ^[515]. Отчасти эти

успехи можно объяснять относительно низкими стартовыми показателями: Япония

в начале 60-х находилась приблизительно на том же уровне развития, что и

Индия в начале 90-х, а среднедушевой ВНП не превышал здесь 3,5 тыс. долл.

Однако ко времени первого "нефтяного шока" валовой национальный продукт на

душу населения вырос в четыре раза, достигнув 13,5 тыс. долл. Если в 1955

году ВНП на душу населения в Японии составлял 20 процентов соответствующего

американского показателя, то к 1990 году он достиг почти 80 процентов

^[516]. Последовавшие за Страной восходящего солнца страны

Юго-Восточной Азии увеличили свою долю в мировом валовом продукте с 4

процентов в начале 60-х годов до более чем 25 процентов в середине 90-х

^[517]. С начала 80-х годов валовой нацио-

--------------------------

^[514] - См.: Mobius M. Mobius on Emerging Markets. L., 1996.

P. 69.

^[515] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and

Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 69.

^[516] - См.: Katz R. Japan: The System That Soured. The Rise

and Fall of Japanese Economic Miracle. Armonk (N.Y.)-L" 1998. P. 55, 127.

^[517] - См.: Schwab К., Smadja С. Power and Policy. The New

Economic World Order // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. P. 100.

--------------------------

нальный продукт Южной Кореи вырос на 177, а Таиланда -- на 235

процентов ^[518]. Статистике известно множество других примеров

такого рода, и практика второй половины XX века заставила многих

исследователей считать, что в этот период "процесс наверстывания стал

практически всеобщим" ^[519].

Между тем в конце 80-х годов сложились все условия для того, чтобы

усомниться в оптимальном характере подобного типа развития. Во-первых, с

замедлением в это время темпов роста японской экономики появились веские

основания предполагать, что догоняющая модель действует достаточно

эффективно только при наличии относительно дешевой рабочей силы и что она

изначально не способна обеспечить уровень благосостояния, приближающийся к

уровню "догоняемых" стран. Становилось ясно, кроме того, что обеспечение

высоких темпов роста в рамках этой модели требует такой бюрократизации,

которая становится на определенном рубеже серьезным препятствием для

самостоятельного и естественного развития. Во-вторых, возможность

обеспечивать гигантские инвестиции вызывает, с одной стороны, перенапряжение

сил нации, а с другой -- оборачивается низкой эффективностью

капиталовложений, компенсирующейся постоянным наращиванием инвестиций. Эти

обстоятельства стали весьма заметными в начале 90-х: по мере сближения

темпов роста экономик США и Японии оказалось, что на один процент прироста

ВНП японцы инвестируют в пересчете на душу населения в 2,5 раза больше

средств, нежели американцы ^[520]. Все чаще стало подчеркиваться

сходство хозяйственных систем азиатских стран, где "экономический рост

достигался исключительно путем мобилизации ресурсов", со сталинской моделью

индустриализации ^[521]. В-третьих, именно в 80-е годы слабое

развитие внутренних рынков в развивающихся странах сделало их особенно

зависимыми от Запада. До тех пор, пока акцент в производстве не был

перенесен на относительно высокотехнологичные, но в то же время массовые

продукты (от мотоциклов и автомобилей до телевизоров и видеомагнитофонов),

эта проблема не стояла столь остро; начиная же с середины 80-х зависимость

развивающихся стран от американского и европейского рынков стала огромной. С

начала 70-х годов новые индустриальные страны пошли по пути сосредоточения

наи-

--------------------------

^[518] - См.: Neef D. Rethinking Economics in the

Knowledge-Based Economy. P. 9.

^[519] - Katz R. Japan: The System That Soured. P. 127.

^[520] - См.: Heilbroner R.L., Thurow L.C. Falling Behind:

The Productivity Problem // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The

Economic Impact of Knowledge. P. 39.

^[521] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 175-176.

--------------------------

более передовых и конкурентоспособных производств в так называемых

зонах обработки продукции на экспорт, число которых возросло с двух,

существовавших еще до начала кризиса 1973 года, до 116, функционировавших в

конце 80-х годов. Наиболее серьезные из них расположены в Сингапуре,

Гонконге, Южной Корее, Малайзии и на Тайване ^[522]; китайская

экономическая реформа также начиналась с развития аналогичных зон. Вполне

успешный в начале большого пути, этот метод был возведен (и не мог не быть

возведен) в абсолют, в результате чего между 1981 и 1986 годами

экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно

был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних

только США ^[523]. С 1983 года такие закупки обеспечивали до

половины роста объемов всех международных торговых трансакций; для Бразилии

американский импорт составлял более половины, а для Мексики -- почти 85

процентов всего положительного сальдо торгового баланса ^[524].

В-четвертых, экономический рост новых индустриальных стран, как в

Юго-Восточной Азии, так и в Латинской Америке, обусловливался иностранными

инвестициями, масштаб которых не только не снижался, но, напротив, устойчиво

возрастал. Если в 80-е годы основной поток инвестиций направлялся в

Латинскую Америку, то с конца 80-х он был переориентирован на страны ЮВА.

Китай, Малайзия, Индонезия и Таиланд заняли первую, третью, пятую и шестую

строки в списке основных получателей прямых иностранных инвестиций среди

развивающихся стран; Мексика и Бразилия сохранили вторую и четвертую. В 1993

году иностранные инвестиции достигли половины всех финансовых потоков в ЮВА

^[525] и имели тенденцию к увеличению примерно на 10 процентов в

год, что превышало темп роста ВНП этих стран ^[526]. Масштабы

зависимости экономик развивающихся стран от подобных капиталовложений

огромны; так, в 80-е годы только 10 процентов всех инвестиций в Южной Корее

обеспечивалось посредством капитализации самих промышленных компаний, а от

85 до 90 процентов компонентов производившейся там сложной электронной

техники ввозилось из Японии непосредственно для последующей сборки

^[527]. Таким обра-

------------------------------

^[522] - См. Dicken P. Global Shift. P. 181, 183.

^[523] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62.

^[524] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56.

^[525] - См. Henderson C. Asia Falling. P. 17-18.

^[526] - См. Rohwer J. Asia Rising.P.211.

^[527] - См. Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P.

51-52, 114.

------------------------------

зом, несамодостаточный и в значительной мере искусственный характер

индустриального прогресса становился очевидным.

Адекватному осмыслению современной трансформации препятствует также

важнейшее событие конца 80-х годов, до сих пор довлеющее над сознанием

многих социологов. Речь идет о кризисе коммунизма и распаде Советского

Союза.

В отличие от 50-х годов, когда казался вполне возможным отход СССР от

сталинской тоталитарной модели, и быстрый промышленный рост побуждал многих

западных исследователей обращать внимание скорее на сходство

коммунистических и капиталистических экономик, нежели на их различия, в 70-е

и 80-е годы государства советского блока однозначно рассматривались как

враждебные Западу, а противостояние им -- как важнейшая задача свободного

мира. Поэтому крах СССР и полное банкротство коммунистической модели

хозяйственного развития, последовавшие в начале 90-х годов, были восприняты

на Западе как историческая победа, хотя, на наш взгляд, было бы более

целесообразно акцентровать внимание не столько на идеологических, сколько на

сугубо экономических аспектах этого события.

В контексте анализируемых нами проблем действительно важной

представляется констатация того факта, что хозяйственная система СССР

очевидным образом воплотила в себе все отрицательные стороны модели

догоняющего развития, направленного по пути индустриализации. В 30-е и 50-е

годы, не говоря уже о военном периоде, эта модель "работала" в Советском

Союзе в своем наиболее "чистом" виде. Она основывалась на принудительном

(или фактически принудительном) труде миллионов людей, искусственном

сдерживании потребления ради накопления (в том числе воплотившемся в

катастрофическом голоде, сопровождавшем первую фазу индустриализации),

широком заимствовании технологий (от покупки целых производственных

предприятий до активного промышленного и технологического шпионажа) и крайне

слабом использовании собственных технических нововведений. Принципиальным

отличием от иных типов индустриализации выступала в данном случае закрытость

экономики, однако она была в то же время весьма условной, так как фактически

в 70-е и 80-е годы ни одна страна в мире не зависела в такой степени, как

СССР, от экспорта сырьевых ресурсов и импорта товаров народного потребления,

технологий и даже продовольствия. Таким образом, можно уверенно утверждать,

что крах Советского Союза стал первым, но при этом весьма очевидным

предупреждением о невозможности эффективного функционирования в конце XX

века индустриальной экономики, основанной на безудержном заимствовании

зарубежных технологий и ограничении внутреннего потребления ради роста

накопления. По сути дела, если подхо-

дить с чисто хозяйственной точки зрения, азиатский кризис конца 90-х

годов в главных своих чертах очень похож на советский кризис 80-х.

Однако подобные сопоставления оказались за пределами внимания

экономистов. Под влиянием чисто политических и идеологических факторов

подавляющее большинство западных исследователей интерпретировало распад

советского блока и крах СССР прежде всего как поражение антирыночной

экономики. "Иронией судьбы" стало то, что фактический крах индустриальной

модели не только не остановил поток инвестиций в кризисные государства, но и

резко активизировал его. Между 1990 и 1996 годами объем прямых частных

капиталовложений в развивающиеся страны вырос более чем в четыре раза, с 61

до более чем 240 млрд. долл.; две европейских страны -- Российская Федерация

и Венгрия -- впервые вошли в список 12 государств, куда направляются

наиболее значительные иностранные инвестиции ^[528].

Между тем хозяйственные успехи как латиноамериканских и южноазиатских,

так и восточноевропейских стран были в значительной мере искусственными.

Основанные на значительном государственном вмешательстве в экономическую

жизнь, они поддерживались посредством осуществления целого комплекса

мероприятий, направленных на сохранение прежнего хозяйственного курса,

уязвимого, как мы показали выше, почти со всех сторон. Очевидная "смычка"

государства с деятельностью частных компаний создавала, однако, не столько

ощущение нестабильности первого, сколько устойчивости вторых, что сыграло с

инвесторами злую шутку в последние годы. Из поля их зрения фактически выпало

как то, что в Юго-Восточной Азии положительное сальдо торговых балансов

большинства "тигров" сменилось в начале 90-х годов на отрицательное, так и

то, что в России складывалась крайне неблагополучная бюджетная ситуация,

сопряженная с формированием полукриминального олигархического капитализма. В

1995 году все активно развивавшиеся страны ЮВА уже демонстрировали явное

неблагополучие в экспортно-импортной сфере; в Сингапуре, Гонконге, Малайзии,

Таиланде, Вьетнаме и на Филиппинах разрыв между импортом и экспортом

составлял от 5 до 15 процентов ВНП ^[529]. В 1996 году дефицит

платежного баланса Малайзии превысил 10 процентов ВНП ^[530]; в

1997 году текущий торговый дефицит Южной Кореи составил около 20, а Таиланда

--

----------------------------

^[528] - См.: The Economist. 1997. March 29. Р. 128.

^[529] - Рассчитано по: Yip G.S. Asian Advantage. Key

Strategies for Winning in the Asia-Pacific Region. Reading (Ma.), 1998. P.

21.

^[530] - См.: McLeod R.H., Gamaud R. (Eds.) East Asia in

Crisis. From Being a Miracle to Needing One? L.-N.Y, 1998. P. 10.

----------------------------

более 10 млрд. долл. ^[531] В Латинской Америке

продолжительная борьба с инфляцией привела к временным успехам, однако на

протяжении первой половины 90-х годов здесь постоянно существовала опасность

финансового кризиса, основанного на трудностях расчета по внешним

обязательствам. Восточная Европа, и в первую очередь Россия, привлекла в

90-е годы значительные инвестиции, однако большинство стран этого региона,

за исключением Чехии, Венгрии и Польши, не сумели обеспечить внутренней

политической стабильности, установить должный контроль за движением капитала

и налоговыми поступлениями, результатом чего стал постоянный дефицит

бюджета, финансируемый внутренними и внешними заимствованиями. Между тем

большинство инвесторов, окрыленных высокой доходностью вложения средств в

кредитный и фондовый рынок развивающихся стран, продолжали наращивать поток

капиталовложений, до поры до времени поддерживавший эти рынки. Как отмечает

Дж.Сорос, в отдельные периоды середины 90-х годов более половины всех

средств, инвестируемых в американские взаимные фонды, направлялись в

организации, ориентированные на работу на развивающихся рынках

^[532].