1. Дознание и «борьба»

После ряда предварительных формальностей его поместили в небольшую (8x12 футовⁱ) пустую камеру, где уже находились восемь узников, все — китайцы. Они были специально отобранной группой, каждый из них был «продвинутым» в личном «исправлении», каждый жаждал с энтузиазмом направить свои силы на «исправление» других в качестве обретения заслуг для собственного освобождения. Их приветствие едва ли было дружелюбным: «старший по камере» назвал себя и, обращаясь к Винсенту по его только что приобретенному тюремному номеру на китайском языке¹, приказал ему сесть в центре камеры, в то время как другие заключенные образовали вокруг него круг. Затем каждый из них по очереди начал выкрикивать оскорбления в адрес Винсента, разоблачая его как «империалиста» и «шпиона», требуя, чтобы он «осознал» свои «преступления» и «признался во всем» «правительству». Винсент протестовал. Он не шпион. Он врач. Он проработал (21:) врачом в Китае двадцать лет. Но это привело лишь к еще более яростным обвинениям. «У правительства есть все доказательства. Тебя арестовали, а правительство никогда не ошибается. Тебя не могли арестовать без причины». Затем его сокамерники принялись расспрашивать его обо всей деятельности, которой он занимался в качестве врача, чтобы «замаскировать» свою «шпионскую личность». Эта процедура в камере была известна как «борьба», проводимая с целью «помочь» заключенному в его «признании», и через это Винсент вынужден был проходить довольно часто, особенно на ранних стадиях своего заключения.

После нескольких часов подобной выводящей из состояния душевного равновесия жестокой обработки Винсента вызвали на его первый допрос. Его привели в маленькую комнату, где находились трое людей: допрашивающий или «судья»², переводчик и секретарь. Судья начал этот неприятный разговор туманным обвинением и подчеркнутым требованием: «Ты совершил преступления против народа, и теперь ты должен во всем признаться». Заверения Винсента в невиновности натолкнулись на гневное заявление: «Правительство никогда не арестовывает невиновных». Судья продолжал задавать серию общих вопросов, касающихся деятельности Винсента, профессионального сотрудничества, организационных контактов, друзей и знакомых за период всех двадцати лет его пребывания в Китае. Он отвечал на них как можно точнее, но не сумел удовлетворить допрашивающего. Требования судьи все время содержали в себе мучительную, дразнящую смесь намека, угрозы и обещания. «Правительство знает все о твоих преступлениях. Вот почему мы тебя арестовали. Теперь тебе пора признаться нам во всем, и таким образом твое дело будет быстро разрешено, и тебя вскоре освободят».

После нескольких часов этого допроса вопросы все больше стали сосредотачиваться на мнимых связях с людьми из нескольких групп: его собственное посольство, американские правительственные чиновники и католические, японские и китайские националистические организации. К шести часам вечера, после десяти непрерывных часов допроса он выдал массу информации, но все еще твердил о своей невиновности, заявлял, что он не шпион и не имеет никаких подрывных связей с данными организациями, и вновь говорил о том, что не понимает, за что его арестовали. Это рассердило судью, и он приказал надеть наручники на запястья Винсента таким образом, чтобы его руки оказались скованными за спиной. Он отпустил узника из комнаты, потребовав, чтобы тот «обдумал» свои «преступления». Но вернувшись через десять минут, Винсент по-прежнему утверждал, что (22:) не может признаться ни в каких преступлениях. Это снова привело судью в неистовство, он приказал надеть оковы на лодыжки Винсента и отправил его обратно в камеру. Его возвращение туда было поводом для непрерывной «борьбы» и унижения.

Когда ты возвращаешься со своими оковами, сокамерники встречают тебя как врага. Они начинают «бороться», чтобы «помочь» тебе. «Борьба» продолжается весь день, в тот вечер — до 8 часов вечера. Ты обязан стоять с оковами на лодыжках и держать руки за спиной. Они не помогают тебе, потому что ты чересчур реакционен… Ты ешь как собака, ртом и зубами. Ты ухитряешься придерживать чашку и миску носом, чтобы попытаться дважды в день выпить суп. Если тебе надо помочиться, тебе расстегивают брюки, и ты мочишься в маленькую банку в углу… В туалете кто-нибудь расстегивает твои брюки, и после того, как ты закончишь, тебя подтирают. Оковы с тебя не снимаются никогда. Никому нет дела до твоей гигиены. Никто тебя не моет. В комнате для допросов тебе говорят, что ты в оковах только потому, что ты — реакционер. Тебе постоянно твердят, что если ты во всем признаетесь, с тобой будут лучше обращаться.

К концу второго дня Винсента интересовали только поиски некоторого облегчения («Ты начинаешь думать, как избавиться от этих оков. Ты должен избавиться от оков»³). В этот вечер, когда его вызвали на допрос, он сделал то, что назвал «нелепым, фантастическим признанием» — он описал шпионскую деятельность, которая, как ему было известно, реально не существовала. Вот как он это объяснил.

Мы видим в судье человека, желающего нам что-то навязать. И если мы показываем себя в качестве крупных преступников, возможно, с нами будут лучше обращаться… Каждый из нас старается таким путем обманывать правительство. Мы знаем, что они сердятся на американцев, так что мы становимся членами американского шпионского круга… Я изобрел целую организацию.

Но когда на него оказали давление с целью выяснения деталей, он не смог подкрепить свою историю фактами, и возникли противоречия. Признание было отвергнуто, и судья вновь бесцеремонно отправил его в камеру. Цикл допросов и «борьбы» продолжался.

На третий вечер он изменил свою тактику. Зная, что чиновники были очень заинтересованы его деятельностью и контактами, он начал восстанавливать и признаваться в каждой детали каждой беседы с друзьями и коллегами, какие только мог припомнить за все двадцать лет в Китае. Он делал это, поскольку «думал, что они пытались доказать, будто я передавал разведывательные данные друзьям». (23:)

Теперь, когда он говорил откровенно, его тюремщики начали до предела использовать свое преимущество. Допросы, еще более требовательные, занимали все большую часть каждой ночи, они прерывались каждые два или три часа для быстрой и болезненной прогулки (в цепях), которая помогала держать заключенного в бодрствующем состоянии, увеличивая его физический дискомфорт и давая ему ощущение движения («чтобы убедить тебя ускорить свое признание»). В течение дня от него требовали, чтобы он диктовал другому заключенному все, в чем признался накануне ночью, и любую дополнительную информацию, о какой он только мог подумать. Когда он не диктовал признания или не делал новые, то подвергался «борьбе». Вся деятельность в камере, казалось, была сосредоточена вокруг него и его признания. Он скоро понял, что старший по камере ежедневно давал отчет тюремным должностным лицам и получал постоянные указания о том, как с ним поступать. Все, что он делал или говорил, — каждое слово, движение или выражение — брались на заметку и записывались другими заключенными, затем передавались тюремному начальству.

В течение восьми дней и ночей Винсент испытывал на себе эту программу чередования «борьбы» и допроса, и ему вообще не давали никакой возможности поспать⁴. Более того, его сокамерники постоянно говорили ему, что он сам полностью отвечает за свое тяжелое положение («Тебе нужны оковы! Ты хочешь быть расстрелянным!.. Иначе ты был бы более «искренним», и оковы были бы не нужны»). Он оказался в лабиринте неопределенных, но убийственных обвинений в духе Кафки: он не мог ни понять, в чем же именно виновен («признайся в своих преступлениях»), ни доказать каким бы то ни было способом свою невиновность. Сокрушенный усталостью, замешательством и беспомощностью, он прекратил всякое сопротивление.

Ты уничтожен… опустошен и вымотан... ты не способен себя контролировать или вспомнить, что ты сказал две минуты тому назад. Ты чувствуешь, что все потеряно… С этого момента судья становится твоим реальным хозяином. Ты признаешь и одобряешь все, что он говорит. Когда он спрашивает, сколько «разведывательных данных» ты передал данному конкретному человеку, ты просто называешь какое-то число, чтобы удовлетворить его. Если он говорит: «Только эти?», ты говоришь: «Нет, есть и еще». Если он говорит: «Сто», ты говоришь: «Сто»… Ты делаешь все, что им нужно. Ты больше не обращаешь внимания на свою жизнь или руки в наручниках. Ты не способен отличать правое от левого. Ты только задаешься вопросом, когда тебя расстреляют, — и начинаешь надеяться на окончание всего этого.

Начало возникать признание, которое все еще было «необоснованным» — полным преувеличений, искажений и лжи — но в то же время (24:) оно было близко связано с реальными событиями и людьми в жизни Винсента. Каждую ночь Винсент подписывал письменное изложение того, в чем он только что признался, отпечатком большого пальца, поскольку его руки не были свободны для письма. К этому времени он был настолько послушен, что не делал никаких попыток проверить точность того, что подписывал.

Через три недели акцент снова изменился; теперь от него требовали доносить на других, составлять исчерпывающие списки всех людей, которых он знал в Китае, и записывать их адреса, их связи и контакты и вообще все, что ему было известно об их действиях. Винсент подчинился, снова снабжая смесью правды, полуправды и лжи. Но через две недели подобных действий под непрерывным давлением тюремщиков эти описания превратились в разоблачения и обличения; друзья, коллеги оказались затянутыми в паутину. Тем не менее, громкие требования судьи, чиновников и сокамерников были те же самые, что и с самого момента заключения в тюрьму: «Признайся!... Признайся во всем!... Ты должен быть откровенным!... Ты должен показать свою лояльность по отношению к правительству!... Очисти себя от подозрений!... Будь честным!... Признайся в своих преступлениях!...»

В этот момент — приблизительно через два месяца после даты его ареста — Винсента посчитали готовым начать «признание» в своих «преступлениях». Для этого требовалось, чтобы он научился смотреть на себя с «точки зрения народа», — признать принятое коммунистическое определение преступного поведения, включая принцип, согласно которому «народная точка зрения не проводит никакого разграничения между новостями, информацией и разведывательными данными». Он описал два примера этого процесса:

Например, я был семейным врачом и другом американского корреспондента. Мы говорили о многих вещах, включая политическую ситуацию... Судья вновь и вновь спрашивал меня о моих отношениях с этим человеком. Он спрашивал меня обо всех подробностях того, о чем мы говорили... Я признался, что во время «освобождения», когда я увидел артиллерию Коммунистической армии, которую везли лошади, я сказал об этом своему американскому другу... Судья кричал, что этот американец был шпионом, который собирал шпионские материалы для своей шпионской организации и что я был виновен в предоставлении ему военных разведывательных данных... Сначала я не признавал этого, но вскоре мне пришлось добавить это к своему признанию.... В этом заключается принятие точки зрения народа... Я знал человека, который дружил с американским военным атташе. Я сказал ему, сколько стоят ботинки и что я не могу купить бензин для своего автомобиля. Я уже согласился, что это были экономические разведывательные данные. Поэтому я написал, что давал экономические сведения этому человеку. Но мне дали понять, что я должен говорить, будто получил шпионскую миссию от американского (25:) военного атташе через этого другого человека с заданием собирать экономические сведения... Такова была точка зрения народа.