4. 3. Самопредательство

Серии доносов на друзей и коллег, которые потребовали от доктора Винсента и отца Луки, имела особое значение. Мало того, что измышление этих обвинений увеличивало их чувства вины и стыда, оно ставило их в положение ниспровергающих структуры собственных жизней. По существу, их заставили (69:) отречься от людей, организаций и стандартов поведения, сформировавших матрицу их предыдущего существования. Их заставили предать не столько друзей и коллег, сколько жизненно важную сердцевину самих себя.

Самопредательство расширялось путем принуждения «принимать помощь» и, в свою очередь, «помогать» другим. В рамках причудливой этики тюремной среды заключенный оказывается в положении нарушающего наиболее священные нормы личной этики и поведенческих стандартов, почти не осознавая этого. Степень нарушения повышается на самых ранних этапах этой игры через механизм совместного (коллективного) предательства, описываемого другим священником:

Лидер камеры продолжал требовать информацию относительно деятельности католической церкви. Он хотел, чтобы я обвинил других, а я не хотел делать это. ... В камеру был помещен китайский священник, и он сказал мне: «Ты ничего не можешь с этим поделать. Ты должен сделать какие-то разоблачения. Тебе следует выступить с тем, что коммунисты и так уже знают о деятельности твоей церкви...». Гораздо позже меня поместили в другую камеру, чтобы вынудить признание у французского священника. Он был упрямым и сидел в одиночном заключении несколько месяцев. Он был очень напуган и напоминал дикое животное. … Я заботился о нем, выстирал его одежду, помог ему успокоиться. Я посоветовал ему признаться в том, что они, возможно, уже знали.

Хотя существует постоянная напряженность между сдерживанием и предоставлением воли своим чувствам, некоторая доля самопредательства быстро начинает казаться путем к выживанию. Но чем большая часть «я» принуждается к предательству, тем сильнее соучастие с тюремщиками; именно таким образом они устанавливают контакт с любыми подобными тенденциями, уже существующими у самого заключенного — с сомнениями, антагонизмами и двойственными отношениями, которые каждый из нас скрывает под поверхностью своей лояльности. Эти узы предательства между заключенным и средой могут развиваться до момента, когда ему начинает казаться, что это все, что ему осталось; путь назад становится все более и более трудным.

5. 4. Точка слома: тотальный конфликт и базальный страх

Вскоре отец Лука и доктор Винсент оказались в абсолютном тупике в отношениях с окружением. На каждого из них смотрели не только как на врага, но и как на человека, шагающего абсолютно не в ногу. Они отдавали себе отчет в болезненном несоответствии с инкриминируемыми истинами по поводу их прошлого, и все же в тот момент им было (70:) неясно, в чем эти «истины» заключались.

В то же самое время они были поражены неумолимостью среды. Правительство, будучи непогрешимым, уступать не собиралось; это «упрямый преступник» обязан был «измениться». Их ситуация была похожа на положение человека, внезапно изъятого из обычной рутины и помещенного в больницу для преступных безумцев, где его обвиняют в ужасающем, но неопределенном преступлении, в котором он, как ожидается, признается; где его притязание на невиновность рассматривается как признак болезни, как параноидальное заблуждение; и где все другие пациенты полностью посвятили себя задаче принудить его к признанию и «исцелению»⁵. Ощущение тотального коренного изменения похоже на состояние Алисы после падения в кроличью нору; но причудливость этого переживания ближе к ощущению героя Кафки.

Дилемма заключенного ведет его к состоянию антагонистического отчуждения. Он не полностью отдаляется от данной среды, потому что даже антагонизм — это форма контакта; но он полностью отрезан от необходимой помощи любящего общения и родственности (привязанности), без которых он не может выжить. И в то же самое время все возрастающее самопредательство, чувство вины и утрата идентичности — все соединяется, чтобы сделать его чуждым самому себе — или, по крайней мере, тому «я», которое он знал. Он может размышлять о будущем только с безнадежностью и страхом. Кажется, буквально и эмоционально, что нет никакого спасения от этого герметично-запечатанного антагонизма.

Поскольку атаки продолжаются и поскольку они направлены на внутренний мир, он начинает испытывать одну из наиболее примитивных и болезненных эмоций, известных человеку, — страх тотального и полного уничтожения (аннигиляции). Этот базальный страх⁶ — рассматриваемый некоторыми в качестве унаследованного предшественника всех человеческих тревог — становится конечным фокусом всех тюремных давлений. Он питается всеми угрозами и обвинениями извне, а также всеми разрушительными эмоциями, поощряемыми изнутри. Страх усугубляется пугающим осознанием того, что данная среда, похоже, способна превратить его в реальность. Доктор Винсент не только боялся уничтожения; он действительно чувствовал себя уничтожаемым. Именно это подтверждение примитивного страха привело его к надежде на облегчение от быстрой смерти.

Это тот момент, когда ломается физическая и психическая интеграция. Некоторых заключенных сильная тревога и депрессия могут довести до суицидальной озабоченности и попыток самоубийства.

Они отвратительно ругали меня. У меня было такое чувство, что все были на меня злы и презирали меня. Я думал, почему они презирают меня? (71:) Что я сделал? … Я ел очень мало … Я отказывался от еды и питья … Я чувствовал себя очень подавленным. Я чувствовал, что не имел никаких шансов… Это было до такой степени совершенно безнадежно. В течение шести недель я думал только о том, как бы убить себя.

Другие испытывают обман чувств и галлюцинации, обычно связываемые с психозом:

Я слышал допросы внизу и однажды услышал, как назвали мое имя. Я слушал, как китайца натаскивали, чтобы он давал показания о том, как я собирал информацию о движении войск… На следующий день я узнал голос своего китайского бухгалтера, которому говорили, что я сознался в том же самом, и поэтому его признание лучше согласуется с моим… Однажды я слышал, как охранники в дружеской беседе с немцем говорили, что утихомирят меня, заперев в клетку, которую обычно использовали гоминдановцы … Я чуть не свихнулся.

Такие признаки являются ясным свидетельством, что теряется способность справляться со своей средой. Вместе с тем, они представляют собой — как и любые психиатрические симптомы — защитные усилия, попытки со стороны человеческого организма отразить нечто воспринимаемое в качестве еще большей опасности: в данных случаях, предчувствие тотальной аннигиляции.

Многие из скоротечных галлюцинаций отца Луки представляли собой всего лишь подобную комбинацию упадка сил и восстановления нормального состояния. То, что он воображал (и верил), что консул посещал его тюрьму или что он вновь среди друзей-христиан, было свидетельством потери способности отличать реальное от нереального. Но, переживая этот обман чувств, содержание которого подкрепляло его фантазии о спасении, отец Лука упорно оставался верным собственной жизненной силе, одновременно отвращая базальный страх⁷.

Ни один заключенный, каковы бы ни были его защиты, никогда полностью не преодолевал этот страх полного уничтожения. Он сохранялся у каждого в большей или меньшей степени весь период заключения, и в некоторых случаях в течение длительного времени после. Это было постоянное внутреннее напоминание об ужасном положении, с которым он вполне может снова столкнуться, если вызовет недовольство у своих тюремщиков.

К этому моменту непосредственные перспективы заключенного, по-видимому, должны заключаться в физической болезни, психозе или смерти. Если его смерть должна остаться символической, а психический ущерб следует удержать в развитии в рамках (72:) обратимой стадии, нужно обеспечить какую-то форму отчаянно необходимого облегчения.