2. Фаза «исправления»

Драматический выход на сцену отца Бене, философа-иезуита, возвещал новый и тревожный ряд событий. Его перевели из другой камеры, что было для него понижением в должности, поскольку он до этого был старостой камеры. Он был мишенью для нападок отчасти из-за дисциплинарных нарушений, с которыми всегда решительно боролись, а также из-за преступления, которое считалось куда более серьезным. Китайский заключенный-католик обманом заставил Бенета выслушать религиозную исповедь в камере, а потом донес на него, так как этот вид религиозной практики в тюрьме был строго запрещен. «Борьба» которой его подвергли после перевода в новую камеры, имела своей целью заставить его сделать то, что для католического священника немыслимо, — раскрыть подробности этой религиозной исповеди. Атакой руководили китайские заключенные, но западные граждане тоже должны были принять в ней участие. Бауэр так описывает последовавшую сцену:

Они избивали его… дергали за бороду и пинали ногами в грудь. Он кричал человеку, который обвинял его: «Ты знаешь, что мне не позволено говорить об этом. Расскажи сам». Но тот человек молчал… Это было трудно и для нас. Мы были в ярости. Коллманн был близок к слезам. Эмиль сжимал кулаки. Я тоже.

Выход был наконец достигнут, когда отец Бене, после настойчивых уговоров, сумел добиться от китайского заключенного, чтобы тот раскрыл содержание исповеди. Но после этого инцидента западные граждане так больше и не вернулись к относительному спокойствию академической фазы. Жизнь в их камере изменилась.

Давление сверху диктовало более интенсивную программу личного «исправления», а новый староста камеры, куда более наблюдательный и мстительный, чем его предшественник (ему самому нужно было заглаживать многое из своих (160:) прошлых «реакционных» связей), был привлечен с целью проведения в жизнь этой перемены в политике. В течение следующих нескольких недель отца Бене подвергли серии суровых форм «борьбы» и «экспертизы мышления»; в то же время его сделали «руководителем учебы» маленькой западной группы — пост, для которого он подходил благодаря беглому умению писать и говорить по-китайски и предыдущему положению ведущего «прогрессивного» западного гражданина. Теперь иностранцы «учились» иногда как отдельная группа из пяти человек, а иногда вместе с восемью китайскими сокамерниками. В любом случае новый староста камеры внимательно следил за их действиями. Бене взял на себя большую ответственность, переводя все учебные материалы с китайского на английский язык для своих западных товарищей-заключенных и отвечая перед руководством за то, что у них происходило.

Он привнес в эту задачу форму лидерства, полностью отличавшуюся от подхода Бауэра, поразительную в требованиях и осуществлении. Он изложил другим западным гражданам свое твердое убеждение в том, что единственный путь добиться освобождения заключается для них в энергичном погружении в процесс «исправления». Это означало не останавливаться ни перед чем, чтобы убедить чиновников в достаточной степени личного «исправления». Он подавал впечатляющий пример собственным поведением — театральные жесты и выражения вины, раскаяния и самоосуждения. Он пошел на такие крайности, как описание интимных деталей собственной сексуальной жизни, включая самостимуляцию и любовные связи с женщинами. Его западные сокамерники отнюдь не были уверены в истинности этих сексуальных «признаний»; некоторые подозревали, что Бене получал от их изложения немалое удовольствие, и все знали о том, как они вредили его отношениям с католическим духовенством. Временами, однако, его сенсационные истории о личном дурном поведении были явно сфабрикованы — как и его выражение мнений, которые, как ему было известно, считались «неправильными» — с целью обеспечить побольше грехов, в которых можно было бы раскаиваться, иметь дополнительный материал для демонстративных признаний. Как сказал один из западных граждан:

Он признавался во всем, преувеличивал все. Он признавал всю вину с пустым сердцем. Он был очень покорен, полностью и глубоко признавал ошибки, показывая себя кающимся грешником. У него было живое лицо, много гримас. Он был изумительным актером.

Под своим руководством он ожидал от граждан Запада такого же поведения и оказывал на них серьезное давление в форме (161:) критики и резко сформулированных замечаний. Он не только настаивал на прерогативах своего официального положения, но считал также, что, как священник, обязан сделать все возможное, чтобы помогать другим людям в камере. Поскольку религиозные обряды были строго запрещены, эта помощь должна была принимать другие формы — и возникла ироническая ситуация, в которой иезуит видел свой священнический долг в потребности «помогать» другим на пути коммунистического «исправления». Разумеется, Бене первоначально представил свой подход как методику, средство добиться раннего освобождения и сохранения таким образом ценностей. Но его построенное на крайностях поведение — и особенно его настойчивое стремление сделать так, чтобы западные граждане сохраняли «прогрессивный» энтузиазм и прокоммунистические чувства даже между собой, — сделали туманной эту первоначальную цель. Различие между реальным и притворным было вскоре потеряно — несомненно для других западных граждан группы и очевидно для самого Бене.

Несмотря на этот «прогрессивный» подход, староста камеры сурово обращался с Бене и постоянно обвинял его в «выгораживании» своих сотоварищей — западных граждан. И действительно, по словам европейцев, он во многих случаях сам подвергался серьезному наказанию вместо того, чтобы подвергнуть этому наказанию их. Но восхищение его храбростью при их защите свелось на нет в результате постепенного понимания того, что он, похоже, не очень стремился избегать трудностей с властями, и даже, казалось, навлекал их на себя своим поведением. Он получал определенное удовольствия от собственного унижения; или, как объяснил один из его европейских сокамерников: «Он напрашивался на неприятности, получал побои и этим удовлетворялся». Бенет также имел склонность выносить на обсуждение чрезвычайно спорные темы, когда делать это было совсем не обязательно, — например, возможное примирение католицизма с коммунистическим материализмом. Он наслаждался этой игрой с опасностью и возможностями, которые она давала для демонстрации его интеллектуального блеска и обширного знания коммунистической теории, — практика, которую называли «катанием на коньках по тонкому льду».

Еще более серьезной проблемой была его тенденция властвовать, и его западные сокамерники часто говорили ему, что из него вышел бы «хороший прусский капрал». Особенно их тревожила та горячность, с которой он осуждал товарищей-заключенных:

Он слишком легко уступал соблазну ударить человека… заставлял человека бояться… часами ругал его..., если тому что-то не удавалось… вынуждал его копать глубже … пожалуй, ему это доставляло удовольствие. (162:)

После того, как на него оказывали давление сверху, он неизменно увеличивал требования к другим европейцам; опасаясь его подхода, они часто оказывали сопротивление, но не могли полностью избежать результатов его мощного влияния.

Группа постепенно двигалась в «прогрессивном» направлении. Под руководством Бенета она изучала коммунистическую теорию и практику, юридические кодексы и политические документы и особенно биографические истории — о «крупных преступниках», успешно прошедших перевоспитание, с которыми обошлись снисходительно и приняли в коммунистическое общество, и о более мелких правонарушителях, нежелание которых признаваться и «исправляться» привело к тому, что их расстреляли. В своем рвении Бенет был отнюдь не точен в переводах и часто передергивал в пользу собственной точки зрения: «Иногда он вообще не переводил, а просто говорил нам то, что, как он считал, нам следовало услышать». Общим результатом как со стороны чиновников, так и со стороны самих заключенных было чувство, что граждане Запада «повысили» свой (коммунистический) «политический уровень».

Но такой «прогресс» мог быть достигнут лишь за счет солидарности группы. Не сплачиваемые более в защитном усилии, потенциальные источники трения среди западных граждан превратились в открытые антагонизмы. Различия в мнениях о том, как вести себя, были неразрывно слиты с раздражением из-за строгого тюремного заключения, поскольку каждый из мужчин переживал собственный особый комплекс обид.

Коллманн («типичный немец») описывает это на собственном опыте:

Между нами возникло множество противоречий. Сам я особенно страдал. Время от времени у меня возникала ненависть чуть ли не против всех них… сотни незначительных смешных пустяков.

Коллманн иногда оценивал эти различия как раздражение по мелким поводам, вроде его нетерпимого отношения к голосу Вебера («громкий и напоминает трубу»). В других случаях он интерпретировал их с помощью языка данной среды, видя в эгоизме Бауэра «типичный пример империалиста». Он сумел, однако, признать, что большая часть неприятностей исходила изнутри: «У меня возник ужасный психоз… Я знал, что моя раздражительность была особенно велика».

Эмиль (ученый-священник) и Вебер (бизнесмен-авантюрист) все еще были близки друг к другу, и у них была общая проблема. Поскольку оба они не обладали столь же быстрым интеллектом, как другие, и оба были упрямы, их часто делали «козлами отпущения» ((163:) так называли себя они сами и другие члены группы) в групповых спорах. На Эмиля (несмотря на его юмор и доброжелательность) обижались за нежелание идти на компромисс, когда группа считала это необходимым. Положение Вебера было куда более мучительным. Порывистому и откровенному, ему было очень трудно приспосабливаться к групповой дисциплине, как к общей тюремной, так и к специфической дисциплине, навязываемой другими гражданами Запада. Он нередко был виноват в таких нарушениях, как битье посуды (очень серьезный вопрос), за что его сурово критиковали и китайцы, и западные граждане.

Что более важно, Вебер настаивал на обособленном, личном подходе, позиции «абсолютной искренности»; его глубоко возмущали попытки любого человека «заставить меня действовать не так, как я чувствую». Он и не принимал, и не понимал до конца тактику, применяемую другими западными гражданами. Они, в свою очередь, резко критиковали его, считая, что такая критика необходима с точки зрения выживания группы. Но он сохранял убежденность в том, что другие приставали к нему, чтобы избавиться от собственных трений и конфликтов.

Вебер также был центром особенно странной и тревожной ситуации. От группы иностранцев потребовали осудить жену одного из ее членов, которую содержали в женском отделении этой же тюрьмы. Обвинение превратилось в очень важную проблему, потому что отказ участвовать в нем означал сомнение в непогрешимости правительства. Все остальные иностранцы, включая мужа, осудили ее с целью тактического маневра — но Вебер отказался делать это, несмотря на настойчивость самого мужа. Позиция Вебера в этом деле вызывала уважение и заставила других иностранцев испытывать стыд и гнев.

Даже когда группа функционировала спокойно, Вебер испытывал неудобство из-за ее политики; но в период суматохи лидерства Бенета давление стало настолько невыносимым для него, что он страстно желал перевода в другую камеру — единственный член группы, который в какой бы то ни было момент предпочел отделиться от неё до освобождения.

Мои психические мучения достигли предела того, что я мог вынести … причиной главного страдания были эти иностранцы … инспектора мне не так досаждали, потому что я чувствовал, что они стараются быть человечными… Что бы я ни делал, я все всегда делал неправильно… Я чувствовал себя чем-то вроде жертвы в клетке… Я часто думал, что перевод в другую камеру и уход от этого психического давления был бы блаженством… Я не мог доверять ни моим друзьям, ни самому себе! (164:)

Никто не избежал враждебности по отношению ко всем другим членам группы, и никому не удалось полностью избежать превращения в мишень для негодования других. То это была агрессивная и высокомерная манера поведения Бауэра, то — упорный «прогрессизм» Коллманна, то — переход Вебера от Коллманна к Бауэру в поисках руководства и поддержки — и все это казалось самым разрушительным в тот хаотичный период времени.

Но центральным фокусом группового раздора был сам Бенет. Тут у каждого имелись глубокие переживания и эмоции, поскольку характер Бенета и его политика чрезвычайно сильно затрагивали поминутное существование каждого. Отношение было в основном негативное; большинство других западных граждан очень возмущались его эгоизмом, неуравновешенностью и крайними формами поведения. Однако в своем отношении к нему они отнюдь не были едины. Их негодованию противостояло понимание его мужества в их защите. Коллманн был членом группы, который чувствовал это наиболее остро и был в течение некоторого времени самым близким помощником Бенета и самым верным защитником. Его расположение к Бенету возникло тогда, когда они оба были вместе в другой камере до формирования западной группы. Тогда, когда Коллманн чуть не превратился в психически больного человека и был захлестнут страхом после неудачной попытки самоубийства, Бенет проявил сострадание, был терпелив и очень полезен, обучая его, как следует обходиться с чиновниками. Коллманн убедился в обоснованности подхода Бенета и верил, что тот основывался на лучшем понимании коммунизма. Кроме того, сильные опасения Коллманна привели его к убеждению, что «мы должны выработать у себя их менталитет и действительно чувствовать вину» — потому что «только тогда, когда я достигну такой фазы, на которой смогу искренне почувствовать вину, я искренне сумею убедить их».

В течение долгого времени он испытывал к Бенету только благодарность:

В течение первых месяцев они могли общаться с нами только через него, и он принял на себя всю борьбу. Если он критиковал нас, мы отвечали ему тем же. Он походил на подушку, на которую давили с обеих сторон… Я предупреждал других, что это было для него большой перегрузкой. Он был человеком, который был наилучшим учителем того, как следует вести себя с коммунистами … он ограждал нас … он был добросердечен, и мы использовали это в своих интересах… Он сделал для нас все, что мог бы сделать любой настоящий товарищ.

Но через несколько месяцев даже Коллманн начал сопротивляться «преувеличениям» Бенета и критиковал значительную часть его властного и агрессивного поведения. На других членов группы защита их со стороны Бенета производила не столь сильное впечатление (165:), и они были более последовательными в своем негодовании. Бауэр в особенности проявлял постоянную враждебность по отношению к Бенету («Когда я смотрю на тебя, я понимаю, почему Мартин Лютер реформировал католическую церковь»), решительно выступал против его политики и пытался сводить на нет его влияние в группе всякий раз, когда это было возможно. Эмиль конфликтовал с ним из-за заявлений и отношения к католической церкви, и несколько раз приходил в ярость из-за поведения Бенета. Для Вебера Бенет был «настоящим шарлатаном».

Результатом этого конфликта была внутригрупповая борьба за власть и влияние, нечто вроде коммунистической внутрипартийной борьбы, а не гармоничное, взаимно обогащающее взаимодействие. Разумеется, даже в это время европейцы усиленно пытались сохранить хоть какую-то степень единства. Коллманн, например, осознавая свою растущую враждебность, просил группу о помощи и получил её, по крайней мере, временно.

Я признался в этом моим товарищам и попросил их помочь мне от этого избавиться — не дать мне самоизолироваться… и они помогли мне… Преодолеть наши противоречия было не так-то просто.

Но общая тенденция была тенденцией разрушения. По мере того, как возрастала путаница, по выражению одного человека, между «игрой и реальностью», защита объединенной группы утрачивалась.

Что стояло за довольно странной позицией отца Бенета и куда это вело? Это была не первая группа, с которой он конфликтовал. Утверждения других людей, которые хорошо знали его — как в тюрьме, так и за её пределами — (а мне пришлось положиться на них, так как он был единственным членом этой группы из шести человек, с которым мне не удалось побеседовать), свидетельствуют о том, что он всегда был человеком с колоссальной эрудицией, эксцентричным поведением и бурлящей внутренней мятежностью. Коллеги, которые работали с ним, описывали его как самоуверенного, своевольного, откровенного человека, постоянно втянутого в какие-то споры и дискуссии. Он был всегда очень чувствителен к критике со стороны других, а один друг считал, что у него была «слабая паранойя». Несмотря на это, он сделал блестящую и энергичную карьеру в качестве иезуитского миссионера в Китае.

Первоначально разрывавшийся между французским и немецким культурными влияниями, существовавшими в пограничной области, где он рос, он нашел новый культурный дом в Китае: энергично участвовал в китайской жизни, много узнал о местной цивилизации и перевел много религиозных работ на китайский язык. Его идентификация (166:) со страной миссии был настолько сильна, что он в ходе работы принял китайское гражданство; такая традиция была установлена более ранними миссионерами, но, тем не менее, это был очень необычный шаг. Позже, при коммунистах, он одобрял признание организованного правительством независимого движения церкви и воздержался от вступления в него только из-за приказов своего религиозного руководства.

Его коллеги полагали, что на значительную часть его поведения в тюрьме повлияло владевшее им желание остаться в Китае в качестве миссионера. Они также ссылались на другое очень важное влияние, нечто, случившееся незадолго до ареста Бенета. Два брата-китайца, которых Бенет хорошо знал, были заключены в тюрьму коммунистами: один из них «признался» и был освобожден; другой отказался признаваться и был расстрелян. Считали, что это сыграло решающую роль в его последующей убежденности в том, что «признание является единственным выходом». Кроме того, в самом начале собственного тюремного заключения он пережил то, о чем его коллега говорил, как о «почти полном крушении»; и один из его западных сокамерников приписывал его более позднее поведение «огромному страху». Он также выдвинул идею о том, что нужно унижаться, «чтобы убедить коммунистов, что ты — с ними — а не в милости в буржуазном мире — так, чтобы коммунисты чувствовали, что ты настолько унижен в буржуазном мире, что не можешь вернуться».

Даже в тюрьме были моменты, сравнимые по яркости с его карьерой миссионера, которые вызывали восхищение его западных сокамерников. «Он был настолько блестящим… он обладал определенно французской индивидуальностью — подвижный, неунывающий, формально «чрезвычайно интеллектуальный»… как Вольтер». И даже критикуя, они его побаивались. «У него был сатанинский, язвительный темперамент… с его острым умом он мог критиковать кого угодно, даже Бога». Но его престиж и власть в группе вскоре пошли на убыль. Его склонность к самоуничижению и даже способность радоваться ему заставили других западных граждан потерять уважение к нему. Далее, его экстремизм вел к недоверию как среди западных граждан, так и среди китайцев. Существовало ощущение, что он был «слишком убедителен» — или, другими словами, в нем легко было разгадать лицемера. Другие западные граждане отзывались о нем, как о «лисьем философе»; китайские заключенные называли его «лисой». Хотя технически в процессе обучения он был их руководителем больше года, его влияние на европейцев во второй половине этого периода постепенно иссякло, (167:) и по взаимному молчаливому соглашению Бенет все больше стал учиться с китайскими заключенными. Когда его перевели из камеры после пятнадцати месяцев, проведенных в европейской группе, он был изолированным, ожесточенным и потерпевшим крушение человеком:

В конце он не хотел быть с нашей группой, хотел учиться только с китайцами, и пошел стопроцентным китайским путем… Когда он ушел, он потерял все, был сыт по горло всем, и особенно нами — потому что мы не последовали за ним.