2. Каллманны

Когда я встретился с господином Каллманном в его скромной, но уютной квартире в маленьком западногерманском городке, он поделился со мной своими разносторонними взглядами на окружающий мир и самого себя. Он осуществил свое намерение, о котором говорил мне еще в Гонконге, и вернулся к идеалам своей юности. Осуждая тенденцию «ни во что не верить», получившую широкое распространение в послевоенные годы, он разыскал многих своих давних соратников по молодежному движению, и не только попытался возобновить с ними тесные взаимоотношения, но и совместными усилиями организовал молодежную группу для их детей. Это принесло ему некоторое удовлетворение, но не обеспечило ожидаемого ощущения идеологического единства.

Фактически, Каллманн стал пленником той самой модели, на засилье которой он сетовал. Вместо того, чтобы «не верить ни во что», он верил практически во все, и чувствовал, что это — одна из составляющих его личности, — что, в сущности, одно и то же. Он попеременно входил в роль то непримиримого критика коммунизма, который считает коммунистический мир «абсолютно неприемлемым… несовместимым с человеческим достоинством», и приходил в ярость, когда к нему в дом стучались священники, «наивно» наслушавшиеся коммунистической пропаганды во время поездок в Китай; то толкователя или даже отчасти адвоката китайского коммунизма — он писал мне, «Несмотря на неблагоприятные переживания, у меня сложилось позитивное отношение к происходящему в Китае», а при встрече всячески подчеркивал достижения коммунистического режима и выражал готовность «отдать ему должное» и при этом оставаться беспристрастным в своих суждениях; то посредника между Востоком и Западом, который подчеркивал свою любовь к китайскому народу и строил воздушные замки, представляя себе, что сам Мао Цзэдун пригласит его в Китай, чтобы он помог примирить между собой враждующие лагеря; то «поборника прежнего Китая», который трепетно хранит воспоминания о жизни на Дальнем Востоке и противопоставляет свои бесценные знания невежеству тех, кто никогда там не был; то буржуазного немецкого торговца, борющегося за восстановление собственного бизнеса и пекущегося о благополучии своей семьи; то ностальгирующего фашиста, который вторит своим друзьям, утверждающим, что их движение «должно было победить» — во времена пребывания в Китае он сам был нацистом, и хотя критически относился ко многим их идеям, но, тем не менее, считал, что это было «поистине народное движение»; то новоиспеченного приверженца демократии, который перелопатил гору литературы по этому вопросу, поддерживает демократические методы, которые применяет его страна в послевоенный период, и неутомимо трудится над тем, чтобы внушить членам своей семьи принципы свободы и ответственности, которые, по его мнению, составляют основу демократии.

Каллманн по-прежнему проявлял живой интерес к событиям в Китае, китайскому коммунизму и «исправлению мышления»; он читал лекции, писал и разыскивал известных людей, которых желал «заразить» своими взглядами. Пытаясь достичь с аудиторией того, что он называл термином «резонанс», он моделировал ситуацию «исправления мышления», перевернув ее, впрочем, «с ног на голову» (так, чтобы он сам мог оказывать влияние на людей), а также высказывал свою мечту о человеческой близости.

Несмотря на то, что в разговоре со мной Каллманн всячески подчеркивал, как много натерпелся во время «исправления мышления», он, тем не менее, попытался перенять одну из его основных особенностей — а именно, запланированную программу критики и самокритики, — дабы внедрить ее в своей семье. Он утверждал, что с ее помощью он собирается установить в доме демократию и жить под девизом «Демократическая семья». Каллманн организовал проведение семейных собраний, во время которых дети и родители должны выступать с критикой в собственный адрес и в адрес друг друга, но это начинание не имело головокружительного успеха. Его маленькие дети, неискушенные во правилах взрослых игр, откровенно сознавались во всех своих грехах: один признался, что плохо вел себя в школе, тогда как другой поведал, что специально слишком долго просидел в туалете, чтобы отлынить от вытирания посуды. Впрочем, они очень быстро «сориентировались в обстановке», и каждый раз, когда приближалось время вечернего сбора, обнаруживали, что им «слишком много задано на дом». Никого из детей не прельщала перспектива критиковать собственных родителей; они ясно дали понять, как далеки они от идеи равноправия, и что они предпочли бы, чтобы мама и папа держали бразды правления в своих руках. Каллманн собственными глазами увидел вопиющие недостатки этой программы: «Получилось, как будто я выстроил их в ряд и оставил стоять голышом». Он не решился совсем отказаться от этой идеи, но пришел к выводу, что «даже дети хотят иметь право на собственные тайны».

Каллманн прошел нелегкий путь. Он старался рассматривать «исправление мышления» как «нечто преходящее», но обнаружил, что, благодаря полученному опыту, стал проявлять «большую чувствительность» ко многим сторонам жизни. После возвращения у него появились симптомы фобии (боязнь полицейских, толпы, больших городов), периоды сильной тревоги, зачастую связанной с семьей или с проблемами в бизнесе, и депрессивные эпизоды средней степени тяжести; его стали одолевать серьезные соматические недуги. Со временем они утратили прежнюю остроту, но порой Каллманн все-таки испытывал зависть к тем, кто ушел в мир иной и поэтому уже не должен вести непримиримую и нескончаемую борьбу за существование. Некоторые из этих симптомов (возможно, даже все) сопровождали кризис, который произошел в его жизни еще до заключения. Я чувствовал, что Каллманну очень сложно установить новую идентичность после того жестокого поражения, которое он потерпел во время «исправления мышления». Он неотступно стремился к демократии, которая стала для него идеологическим эталоном; однако, ввиду крайней разбросанности многочисленных идентичностей, ему было сложно выработать логически последовательную модель собственного «Я» и своих верований. Хотя Каллманн отказывался признать наличие у него осознанного чувства вины, очевидно, ему никак не удавалось отделаться от унижений, которым его подвергали в ходе «исправления мышления», и смешанных чувств стыда и вины, сопровождавших этот процесс. Из-за своего расплывчатого образа «Я», Каллманн стал очень чувствительным к мнению о нем других людей, очень остро и болезненно реагировал на критику, был падок на похвалу. Вдобавок, он сохранил преданность западной группе и теплое отношение к другим людям; ему удалось повидаться с большинством из них, к тому же, он остался самым преданным защитником отца Бене.

Рассказ госпожи Каллманн оказался полной противоположностью тем впечатлениям, которыми поделился ее муж. Она тоже отбывала срок в китайской тюрьме, и для того, чтобы они с мужем могли вместе уехать из страны, пришлось идти на особые меры. Госпожа Каллманн поведала мне о путешествии к причалу на джипе, во время которого супруги были вынуждены хранить молчание (им, все еще считавшимся узниками, было запрещено разговаривать), о том, как они еще долго сидели в тишине, после того, как коммунист-конвоир оставил их одних в каюте на борту принадлежавшего европейцам корабля, как молча искали вентиляторы, боясь, что могут перегреться; и как, наконец, заговорили друг с другом, только когда убедились, что судно покинуло китайские территориальные воды.

После освобождения из тюрьмы она демонстрировала более простые и менее амбивалентные реакции, по сравнению с поведением мужа. Госпожа Каллманн ненавидела коммунистов за то, что они сделали с ними обоими. Она не одобряла лекционную деятельность своего мужа, так как боялась, что это может повлечь за собой проблемы в будущем. Они с мужем подолгу обсуждали все, что им довелось пережить в тюремных застенках; теперь госпожа Каллманн хотела как можно быстрее обо всем этом забыть и всецело посвятить себя семье. Ей не удалось избежать последствий этого травмирующего опыта — повторяющиеся сны и ряд физических и психосоматических заболеваний — кроме того, можно предположить, что госпоже Каллманн тоже были не чужды внутренние сомнения. И все равно, она оставалась сильнее своего мужа, которому никогда не переставала оказывать эмоциональную поддержку. К тому же, она считала, что после участия в «исправлении мышления» в их доме воцарился дух примирения. В своих глубоко личных и лишенных идеологической подоплеки суждениях она всегда оставалась женщиной, хотя, как мы убедились на примере мисс Дарроу, такая реакция отнюдь не была типичной для женщин, попавших в жернова «исправления мышления».