2. Разлука

Вторым главным эмоциональным конфликтом для этих мужчин и женщин была проблема разлуки. Сначала я был удивлен, когда западные субъекты исследования почти без исключения придавали печали из-за расставания с Китаем такое же значение, как и конфликтам, вызванным «исправлением мышления». Я задавал себе вопрос, не было ли подобное поведение средством ухода от более тревожащих эмоций. До некоторой степени у немногих дело так и обстояло; но длительная тоска по Китаю, которую большинство из них выражали годы спустя, убедила меня, что разлука была глубокой проблемой сама по себе. Они явно переживали реакцию «печали» («тоски»). Но что они оплакивали?

Некоторых печалила утрата очень особенной близости в группе «исправления мышления» — наслаждения полным духовным обнажением и сопереживанием. Как в случае с доктором Винсентом, этот восторг можно чувствовать очень остро, если никогда прежде его не испытывал; и у отца Саймона через многие годы еще хранились в памяти впечатления от этой потери. Другие, подобно отцу Эмилю, горевали о тех (в его случае, о китайских католических священниках), кто был там оставлен страдать. Как западный миссионер, он чувствовал, что из-за того, что помог внедрить чужую религию, теперь преследуемую, он был ответствен за это страдание. Эта эмоция мало чем отличается от эмоций человека, потерявшего в связи со смертью жену, родителя, или, возможно, более подходяще, брата или сына; он помнит все способы, которыми причинял близкому человеку страдание, до того момента, когда (по крайней мере, бессознательно) он ощущает, что он ответствен за саму эту смерть. Такой тип реакции усиливается любой ранее существовавшей враждебностью, которую оплакивающий мог питать к оплакиваемому, поскольку она значительно облегчает принятие на себя чувства ответственности за смерть или страдание. (227:)

Другие мои субъекты исследования — отец Лука является достойным внимания примером — страдали от осознания, что навсегда разлучены со своей жизнью в Китае. Они больше не соприкоснутся с особой комбинацией людей и пейзажа, питавшей их в значимые годы зрелости. Эта более обобщенное горе из-за разлуки с Китаем включает в себя первые две реакции и в то же время выходит за их пределы. Фактически, страх перед расставанием и предчувствие печали могло сделать заключенного восприимчивым к «исправлению мышления», как это произошло с отцом Саймоном. Когда это разделение все-таки происходит, окончательно и безвозвратно, гражданин Запада должен переживать истинное огорчение: он временно усиливает свое отождествление с Китаем, его внимание поглощено напоминаниями о прошлом существовании там, а зетам он постепенно проходит через процесс разъединения с тем, что было потеряно⁸.

Все эти жители Запада горевали из-за утраты чего-то такого, что затрагивало их самые глубокие эмоции; мы можем говорить, что каждый оплакивал потерянную часть себя. Более того, это символическое расщепление личности было навязано этим людям при наиболее бесчестящих условиях: они были высланы из Китая как преступники и шпионы. Этот разрыв, сопровождаемый позором, в то же время лишил их наиболее ценимой части идентичности и навязал исполненные стыда и отягощенные виной элементы «исправления мышления».

Проблема разлуки становится наиболее острой, когда гражданин Запада прибывает в Европу или Америку: в этот момент он понимает, что полностью удален из китайской среды. После этого он будет стремиться вернуться в китайскую среду поддерживать контакт с теми, кто в такой среде находится, чтобы снова вернуть утраченную часть себя, полностью изменить процесс разделения. Многое, конечно, зависит от степени причастности к Китаю; но среди моих субъектов исследования было немного таких, для кого проблема разлуки не была бы длительным источником боли.