4. Свобода

Если судить по его рассказу, доктор Винсент мог бы показаться очень успешным продуктом исправления мышления. Но когда я увидел его в Гонконге, исход в гораздо большей степени вызывал сомнение. Он был человеком в чистилище, попавшим в [пропасть] между двумя мирами.

В состоянии замешательства и страха он чувствовал, что за ним постоянно наблюдают, им манипулируют. Большая часть этого параноидального содержания была внутренним продолжением его тюремной среды:

У меня есть некоторое предположение, что кто-то шпионит за мной — империалист, шпионящий за мной потому, что я прибыл из коммунистического мира, — ему интересно посмотреть и выяснить, что я думаю... Когда я что-то делаю, я чувствую, что кто-то смотрит на меня — потому что, судя по внешним проявлениям, он стремится узнать, что происходит внутри меня. Так нас приучили в процессе перевоспитания.

И, думая вслух обо мне, он сказал: (33:)

У меня такое впечатление, что он не просто доктор. Он связан с какой-нибудь империалистической организацией, которая принесет мне опасность... Я думаю, что кто-то другой, возможно, говорит вам, какие вопросы следует мне задавать... Но я излагаю вам все, и если завтра что-нибудь случится, я смогу сказать: «Это — правда. Я стремился говорить правду».

Он выражал недоверие к другу, который организовал нашу с ним встречу:

Я открылся ему и высказал свои взгляды. Но затем я подумал, что, возможно, он будет использовать это против меня. Нас обоих перевоспитывали, учили доносить на всех и никому не доверять, доносить — это твой долг.

Он позже объяснил причину своей просьбы, чтобы я заехал за ним в пансион:

Когда вы позвонили мне по телефону... я подумал, что он, возможно, — коммунист.... Может быть, враг... Я отказался ехать сюда один, потому что не имел свидетеля... Вы приехали туда, вас видели, и если я исчезну, свидетель есть.

В этом пограничном психотическом состоянии Винсент красочно описал свою расщепленную личность:

Когда я покинул Китай, у меня было такое странное чувство: теперь я отправляюсь в империалистический мир. Никто не будет заботиться обо мне. Я буду безработным и пропащим... Все будут смотреть на меня как на преступника... Однако, думал я, в моей стране есть коммунистическая партия. Я направляюсь туда из коммунистического мира; они должны знать, что я прошел через «исправляющее» обучение. Возможно, они будут заинтересованы в том, чтобы обеспечить мое существование. Возможно, они помогут мне, и в действительности я не пропаду. Я пойду к коммунистам, скажу им, откуда я прибыл, и у меня будет будущее…

Но когда я прибыл в Гонконг, ситуация изменилась полностью. Консульство сразу же послало человека прямо на борт со специальной моторной лодкой. Они заботились обо мне и спрашивали, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Они сообщили мне, что послали телеграммы правительству и моей семье. Они поместили меня в пансион с хорошей комнатой, хорошим питанием — и дали мне денег на расходы. Капиталистический мир оказывается более дружественным, чем я предполагал.

В стремлении достигнуть хоть какого-нибудь ощущения реальности он неверно воспринимал новую среду. Он колебался между разными верованиями и всегда находился под влиянием своих страхов: (34:)

Я обедал вчера вечером в доме господина Су [богатый гонконгский китайский торговец, удалившийся от дел]. У меня было такое чувство, что господин Су занимает прокоммунистическую позицию. Я проявил это в своем поведении. Каждый раз, когда он говорил, я хотел сказать: «Да». Я думал, что он был судьей — я согласовывался с господином Су, потому что он вел судебное заседание. Он спросил про мои преступления. Я рассказал ему обо всех них по порядку. Он сказал: «Вы чувствуете себя виновным в этом?» Я сказал: «Да, я чувствую себя виновным в этом». У меня было такое впечатление, что он был судьей, поддерживавшим контакт с коммунистами, и мог сообщить им обо всем…

Но этим утром я написал письмо жене, и подробно рассказал о своих преступлениях. В этом письме я полностью отрицал эти преступления. Я знаю мою жену — я знаю ее хорошо — она не может сделать мне ничего [плохого], так что я написал: «Какими жестокими они должны быть, чтобы сделать преступника из такого человека, как я» — и все же вчера вечером я признал вину. Почему? Потому что там был судья…

Сегодня за ленчем с отцами-иезуитами, я хорошо знаю их, — я отрицал все, потому что они — мои друзья. Когда я чувствую себя в безопасности, я нахожусь на одной стороне. Когда я ощущаю опасность, то сразу перескакиваю на другую сторону.

В постоянной проверке новой среды он начал подвергать сомнению многие из догм, внушенных ему благодаря «исправлению мышления»:

Когда я прибыл в Гонконг, другой иностранец, также приехавший из Китая, поставил меня в трудное положение. Он рассказал мне о ситуации на севере Китая — что там было невозможно получить мясо и что там введено нормирование питания, потому что все идет в Советский Союз. Я сказал: «Невозможно! Иностранцы любят преувеличивать» — потому что мы никогда не слышали об этом нормировании в тюрьме. Я сказал: «Как это может быть, что Советский Союз нуждается в продовольствии из Китая, когда у них такой прогресс?» В тюрьме мы видели их продуктовые списки — масло, мясо, все, чего они только пожелают, — но теперь я слышу, что продовольствия в Советском Союзе не хватает. Я спрашиваю себя: «Где же истина?»

Он обнаружил, что его переживания и опыт все больше вступают в конфликт с его «исправлением», и почувствовал, что эта проверка реальности благотворна для него.

Говорят, что в моей стране нет никакого прогресса. Но я был удивлен, увидев новый пароход оттуда здесь, в гавани. Я узнаю, что это пароход с кондиционированием воздуха, построенный после войны. Я подумал тогда, что моя страна — не колония Америки, раз они могут иметь пароходную линию до Гонконга. Я начал постепенно входить в реальность — по кусочкам я сравнивал то, что есть, с тем, что они мне говорили. Реальность меня вполне устраивает. Я думаю что, если бы мой партнер по [тюремной] школе [сокамерник] мог увидеть то, что я увидел за восемь дней — во что он мог бы поверить из того, что входило в его перевоспитание?... (35:)

И точно так же, когда он прочитал в американском журнале о великолепном новом железнодорожном оборудовании и машинах, созданных в Соединенных Штатах, он подверг сомнению правило, согласно которому «империалисты интересуются только легкой промышленностью — чтобы эксплуатировать людей», и что «советская тяжелая промышленность опережает всех». Он критически заметил:

Когда я это увидел, то подумал, что коммунисты обманывали меня — обманывали всех.

Где-то в середине наших бесед он стал беспокойным, небрежным и проявлял все большую враждебность к своему новому окружению. Он полностью изменил предыдущее направление мыслей и снова стал подозрительным в отношении скрытых мотивов в этой новой среде:

Каждый день я читаю гонконгскую газету. Я вижу, что дети получают молоко и яйца благодаря помощи Америки... Но в тюрьме все время говорили, что американские империалисты если что-то и дают народу, то только в целях маскировки — чтобы продемонстрировать, что они заинтересованы в этом. Я вижу в этом политическую цель — и это мое ощущение самым тесным образом связано с перевоспитанием.

Он стал заметно критичнее относиться к тому, что видел вокруг себя, и более одобрительно отзывался о своем тюремном опыте — он вспоминал об этом опыте почти с тоской:

С момента освобождения споры и беседы ужасно неинтересны. Нет ничего конкретного. Время проводится очень несерьезно — люди не решают никаких проблем. Они только болтают — тратят по четыре часа впустую — от выпивки до выкуривания сигареты — и ждут завтрашнего дня! В ходе перевоспитания мы решали каждую проблему… нам давали тексты, которыми мы должны были пользоваться и которые мы должны были читать — затем шли новые дискуссии до тех пор, пока не разрешались все проблемы… Вчера вечером я пошел в кино. Фильм вывел меня из состояния душевного равновесия. Я был встревожен, потому что это был не научно-популярный фильм — это была сплошная стрельба и насилие. Я думал, насколько утешительнее смотреть образовательный фильм, как в тюрьме — там никогда не было подобных фильмов. Такой жестокий — сплошь драки и убийства…

Когда мы вышли из кино, китайский ребенок прикоснулся к путеводителю западной леди, которая была с нами. Она вышла из себя и пнула этого ребенка. Я подумал: «К чему насилие, почему бы просто не объяснить ребенку, что ему не следует этого делать?» Это связано с перевоспитанием — потому что нам все время говорили, что отношения в обществе должны строиться на логическом основании, а не на насилии…

Он выражал одиночество своей новой свободы: (36:)

Здесь существует такой вид свободы — если ты хочешь что-то делать, ты можешь это сделать. Но нет коллективного пути прогресса — только индивидуальный способ существования. Никто не обращает ни малейшего внимания ни на тебя, ни на твое окружение.

Вспоминая о своем тюремном опыте, он сказал:

Мне не то чтобы не хватает его, но я нахожу, что это было гораздо легче.

Тогда же он также начал чувствовать, что я «эксплуатировал» его для собственной профессиональной выгоды, и он «признался» мне в этих чувствах:

У меня было очень плохое мнение о вас. Я думал, что все американцы одинаковы — когда ты им нужен, они тебя используют, а после этого ты позабыт.

Но в ходе последних двух бесед он приободрился, стал более оптимистичным, больше интересовался устройством своего будущего. Теперь он был более определенным в своем убеждении, что коммунисты жестоко навредили ему во время заключения.

Его взгляды на методы коммунистов стали более резко критическими и более содержательными:

Мне кажется, что они жестоки, и там нет никакой свободы. Во всем существует принуждение с применением марксизма и ленинизма с целью обещать невежественным светлое будущее… Я действительно принимал все как есть, чтобы мне было удобнее — потому что я сильно боялся… В этой ситуации сила воли полностью исчезает… Ты соглашаешься, потому что все время действует принуждение — если ты не идешь по их дороге, спасения нет... Чтобы избежать дискуссии, вы становитесь пассивным…

Он описал изменение своих взглядов на бывших тюремщиков после тюремного заключения — от терпимости к осуждению:

В первые дни на свободе я осознавал, что они были жестоки с нами — но не очень уверенно. На меня влияла религиозная вера, согласно которой если кто-то поступает с тобой плохо, не стоит хранить ненависть к нему; и другое чувство — то, через что я там прошел, будет полезно для меня в последующей жизни. Я рассматривал это как борьбу добра против зла, и я чувствовал, что был за что-то наказан. Теперь мое негодование куда сильнее, чем в первые несколько дней. Я чувствую, что если встречу в своей стране коммуниста, моя первая реакция по отношению к нему будет несдержанной. (37:)

Перед отъездом в Европу он начал искать контакты и рекомендательные письма,, которые, как он полагал, могли помочь ему в будущем. Он снова хотел заниматься медицинской работой в слаборазвитых азиатских странах, но он отметил существенное изменение в том типе положения, которого добивался:

Раньше я никогда не соглашался на работу с девяти до пяти, потому что это означает, что вы заняты все время, не имея возможности заняться тем, чем хотите. Теперь — и это очень странно — я хотел бы получить именно такой контракт. У меня такое ощущение, что при данном типе работы все легко. Мне не надо думать, что будет в конце этого месяца. Это дало бы мне безопасность, хоть какое-то определенное чувство на будущее, потому что в будущем у меня нет ничего определенного.

Но доктор Винсент знал себя достаточно хорошо, чтобы признаться, что эти поиски размеренности и безопасности не будут длительными.

Это — не сто процентов того, что я чувствую… Ты видишь противоречие — я только что вышел за двери тюрьмы — сделал только один шаг из неё. Но если я предприму еще шаги — и подумаю о том, что лучше всего для моего характера — возможно, я снова решу быть самим собой… В коммунистической стране все действуют одинаково — и вы миритесь с этим. Здесь все по-другому: ты — все-таки сам себе хозяин.

Он чувствовал, что самой важной из перемен, которым он подвергся в результате «исправления», была его повышенная готовность «открыть себя другим». И о наших совместных беседах он сказал:

Впервые иностранец настолько хорошо узнает мой характер. Я думаю, что это из-за перевоспитания — потому что нас учили знать собственное внутреннее «я»… Я никогда не говорил так искренне. У меня такое ощущение, будто я оставил в Гонконге часть самого себя.

Позднее рассказ о докторе Винсенте будет продолжен, включая его происхождение, окружение и характер, но сначала я вернусь к тюремному процессу «исправления мышления» и к иному внутреннему опыту человека другой профессии. (38:)