6. Передергивание (подтасовывание) языка

Язык тоталитарной среды характеризуется блокирующими мышление клише. Чреватые наиболее серьезными последствиями и самые сложные из человеческих проблем сжаты в краткие, крайне снижающие смысл, категорически звучащие фразы, легко запоминающиеся и легко высказываемые. Они становятся началом и концом любого идеологического анализа. В «исправлении мышления», например, фраза «буржуазный менталитет» используется для определения и критического отклонения обычно мучительных забот вроде поисков индивидуального выражения, исследования альтернативных идей и поиска перспектив и баланса в политических суждениях. И в дополнение к своей функции интерпретирующих стереотипов эти клише превращаются в то, что Ричард Вивер назвал «крайними (предельными) терминами»: либо «термины бога», символизирующие предельное добро; или «термины дьявола», представляющие предельное зло. В «исправлении мышления» «прогресс», «прогрессивный», «движение за равноправие», «точка зрения пролетария « и «диалектика истории» попадают в первую категорию; «капиталист», «империалист», «эксплуататорские классы» и «буржуазный» (менталитет, либерализм, этика, предрассудок, алчность), конечно, попадают в последнюю категорию¹⁰. Тоталитарный язык, следовательно, многословно сосредоточен на всеобъемлющем жаргоне, преждевременно абстрактном, крайне категоричном, безжалостно осуждающем и для любого, кроме наиболее преданного его защитника, смертельно скучным (тупым, неповоротливым): по выражению Лайонела Триллинга, «язык не-мышления».

Конечно, этот вид языка до некоторой степени существует в рамках любой культурной или организационной группы, и все системы веры зависят от него. Он отчасти является выражением единства и исключительности: (430:) по словам Эдварда Сапира, фраза «Он говорит как мы» равносильна заявлению «Он — один из нас»¹¹. Однако передергивание языка в идеологическом тоталитаризме является куда более экстремистским, поскольку в этом случае жаргон выражает неопровержимые постулаты, на которые претендует священная наука. Сюда подключается также скрытое предположение, что язык — как любой другой человеческий продукт — может находиться в собственности и использоваться Движением. По поводу манипулирования или подтасовки [в сфере языка] не ощущается никаких угрызений совести ни в какой форме; единственное соображение, которое принимается во внимание, — это их полезность для дела.

Для отдельной личности воздействие языка идеологического тоталитаризма может быть суммировано одним словом: ограничение (сужение). Он, если можно так выразиться, — лингвистический лишенец; а поскольку язык является настолько важным для всего человеческого опыта, его способности мышления и чувствования чрезвычайно сужены. Именно это имел в виду Ху, когда говорил: «Используя один и тот же паттерн (одну и ту же схему) слов так долго…, чувствуешь себя закованным в цепи». На самом деле не все подвергнутые воздействию передернутого языка чувствуют себя скованными, но по существу даже такие люди серьезно ограничены этими словесными оковами. Как и другие аспекты тоталитаризма, эта подтасовка может обеспечивать первоначальное ощущение инсайта (проникновения в суть) и безопасности, за которым, в конечном счете, следует тревога. Эта тревога может иметь своим результатом отступление к жесткой ортодоксальности, когда индивидуум выкрикивает идеологический жаргон все громче, чтобы показать свой конформизм, скрыть собственную дилемму и отчаяние и защитить себя от страха и вины, которые он испытывал бы, если бы попытался использовать слова и фразы, отличные от правильных. Он может также принять сложную модель внутреннего разделения и покорно воспроизводить ожидаемые клише в общественных проявлениях, в то время как в частных моментах он ищет более значащие средства выражения. В любом случае, его воображение все более и более отрывается от реального жизненного опыта и может даже проявить тенденцию к атрофии от неупотребления.