7. Доктрина выше личности

Подобный бесцветный язык отражает другую характерную особенность идеологического тоталитаризма: подчинение человеческого жизненного опыта требованиям доктрины. Это первенство доктрины над человеком наглядно проявляется в постоянном сдвиге между самим этим опытом и его крайне абстрактной интерпретацией — между подлинными чувствами и подложной каталогизацией их. Это в значительной степени связано со специфической аурой полу-реальности, которой, как кажется, по крайней мере, для постороннего человека, обладает тоталитарная среда (431:).

Эта тенденция в тоталитарном подходе к заметным историческим событиям была описана в отношении китайского коммунизма Джоном K. Фэйрбэнком и Мэри К. Райт:

… шаблонные персонажи типа капиталистических империалистов из-за границы, феодальной и полуфеодальной реакции дома и движения сопротивления и освободительного движения «народа» разыгрывают моральную пьесу. Эта мелодрама представляет нам, как агрессия, несправедливость, эксплуатация и унижение захлестывают китайский народ до тех пор, пока, наконец, с коммунизмом не прибывает спасение. Массовые революции требуют исторического мифа как части своей черно-белой этики, и это — идеологический миф одной из великих революций мировой истории¹².

Нельзя отрицать вдохновляющую силу подобных мифов; но не следует и игнорировать их способность творить зло. Ибо когда миф соединяется с тоталитарной священной наукой, возникающая в итоге «логика» может быть настолько неотразимой и насильственной, что она просто заменяет факты индивидуального опыта. В итоге прошлые исторические события ретроспективно изменяются, полностью переписываются или игнорируются, чтобы сделать их совместимыми с доктринальной логикой. Эта деформация становится особенно пагубной, когда её искажения навязываются индивидуальной памяти, как это имело место в ложных признаниях, добытых в ходе «исправления мышления» (наиболее наглядно у отца Луки).

То же самое доктринальное первенство преобладает в тоталитарном подходе к изменению людей: оно выражается в требовании изменения идентичности и характера в соответствии не с особой природой или потенциальными возможностями данного человека, а, скорее, — с жесткими контурами доктринального шаблона. Человеческое, следовательно, покоряется античеловеческому. И таким образом тоталитаристы, как выражается Камю, «ставят абстрактную идею (даже если они называют её историей), которой они сами подчинились заранее и которой они намерены весьма деспотично подчинить также всех остальных, выше человеческой жизни»¹³.

Подразумеваемое (скрытое) предположение заключается в том, что доктрина — включая ее мифологические элементы — в конечном счете является более обоснованной, истинной и реальной, чем любой аспект существующего в действительности человеческого характера или человеческого опыта. В соответствии с этим, даже тогда, когда обстоятельства требуют, чтобы тоталитарное движение действовало в противоречии с доктриной или вне её рамок, существует то, что Бенджамин Шварц описал как «воля к ортодоксии»¹⁴. Это стремление заключается в потребности создания тщательно разработанного фасада из новых рационализаций, предназначенных демонстрировать непогрешимую последовательность (432:) доктрины и надежное предвидение, которое она обеспечивает. Публичное функционирование этой воли к ортодоксии видно в объяснении партией «кампании ста цветов». Но гораздо большая его важность заключается в более скрытых проявлениях, особенно в тоталитарной схеме навязывания людям подчиненного доктрине переформирования в поисках подтверждения все той же доктрины (и опять-таки, чтобы рассеять собственные сомнения относительно неё). Вместо того, чтобы изменять миф в соответствии с опытом, воля к ортодоксии требует изменять людей, чтобы заново подтверждать миф. Так, многое в тюремном «исправлении мышления» было посвящено тому, чтобы заставить гражданина Запада соответствовать чистому образу «злого империалиста», чтобы он мог играть надлежащую роль в коммунистической моральной пьесе о китайской истории.

Отдельной личности, оказывающейся под таким подчиненным доктрине давлением, нацеленным на его изменение, навязывается интенсивная борьба с собственным ощущением целостности, борьба, связанная с поляризованными чувствами искренности и лицемерия. В тоталитарной среде требуется абсолютная «искренность»; и главным критерием подобной искренности, вероятно, будет степень доктринального согласия — как в отношении веры, так и в отношении направления личностного изменения. Однако всегда есть возможность сохранения альтернативной версии искренности (и реальности), способность вообразить иной вид существования и другую форму подлинной преданности (как это делала Грейс Ву, когда она думала: «мир не может быть таким»). Эти альтернативные видения зависят от таких вещей, как сила прежней идентичности, проникновение в данную среду внешних идей и сохраненная способность эвентуального (зависящего от обстоятельств) индивидуального обновления. Тоталитарная среда, однако, противостоит подобным «ненормативным» тенденциям, выдвигая обвинение в том, что они полностью обязаны своим происхождением личностным «проблемам» («проблемам мышления» или «идеологическим проблемам»), вытекающим из существовавшего ранее неподходящего («буржуазного») влияния. Результат будет зависеть в значительной степени от того, насколько в действительности доктрина важна для индивидуального эмоционального затруднительного положения. И даже для тех, кому она кажется полностью привлекательной, бьющее через край ощущение благосостояния, временно доставляемое ею, может быть скорее «иллюзией цельности»¹⁵, чем выражением истинной и устойчивой внутренней гармонии. (433:)