2. Глава 2. Исследование в Гонконге

Гонконг был не совсем обычным местом для психиатрического исследования. Возникла масса проблем, некоторые из них я мог предвидеть, с другими мне пришлось справляться по ходу дела, но все они требовали подходов, значительно отклоняющихся от обычного психиатрического протокола. Основная задача состояла в том, чтобы отыскать людей, прошедших через интенсивный опыт «исправления» и найти с ними общий язык, содержательный и эмоционально глубокий. Ибо я чувствовал, что это был лучший способ изучать психологические особенности и воздействие на человека этого процесса «перевоспитания». Я изучал не «психическое заболевание» или модели невроза; я изучал личностные достоинства, источники силы, а также человеческую уязвимость.

Я скоро выяснил что те, кто подверглись подобному опыту, делятся на две обширные группы: граждане западных стран, прошедшие «исправление» в тюрьмах, и китайские интеллектуалы, которые подверглись «исправлению» в университетах или «революционных колледжах». В обеих группах сразу же стало ясно, что интенсивная работа с относительно небольшим количеством людей была гораздо ценнее, чем поверхностные контакты со многими. «Исправление мышления» было сложным личным опытом, пагубным для личного доверия; требовалось время, чтобы субъект исследования, особенно в такой пропитанной подозрением среде, как Гонконг, стал достаточно мне доверять, чтобы раскрыть внутренние чувства, которыми он не обязательно гордился. А с китайскими субъектами исследования это усугублялось восточно-азиатской культурной моделью, требовавшей (и как форма приличий, и как средство (9:) личной защиты) говорить то, что, по мнению говорящего, желает услышать его слушатель. На нескольких первых сессиях именно китайцы с наибольшей вероятностью предлагали тщательно разработанные антикоммунистических клише; только неделями или месяцами позже они раскрывали истинные внутренние конфликты, стимулированные коммунистической реформой.

Все эти двадцать пять западных и пятнадцать китайских субъектов исследования, с которыми я беседовал, обладали опытом, подпадавшим под категорию «исправления мышления». Но я не мог игнорировать различия в этих двух группах, различия и в типе программ, которым их подвергли, и в их культурном и историческом происхождении, воспитании, среде. Эти различия были важными факторами, которыми я руководствовался при проведении научных изысканий и при оценке материала, мне пришлось принять их во внимание и при определении структуры данной книги: Часть II относится только к западным субъектам исследования, Часть III — только к китайцам, а в Части IV я занимаюсь рассмотрением основных проблем, порожденных «исправлением мышления» в целом.

Большинство китайских субъектов исследования были более или менее постоянными жителями Гонконга, покинувшими материковый Китай по причинам, нередко связанным с негативной реакцией на Исправление мышления. Я сумел побеседовать с некоторыми из них вскоре после того, как они приехали оттуда, но большинство прибыло в Гонконг несколькими годами ранее (между 1948 и 1952 годами), когда первая большая волна «исправления мышления» достигла наивысшего уровня, и образованным людям было еще нетрудно покинуть Китай. Будучи беженцами-интеллектуалами, многие из них поддерживали свое существование, работая с прессой или издательскими ассоциациями, в то время как другие получали ту или иную помощь от филантропических и религиозных групп. Я выяснил, что во всех случаях лучше искать подход к ним не напрямую и всегда посредством личного знакомства через членов этих различных гонконгских организаций. Работа с китайскими субъектами исследования была неизменно усложненной — из-за проблем языка и культуры и из-за их трудного жизненного положения (вопросы, которые подробнее будут рассматриваться в III части) — но в то же время она была чрезвычайно полезной. Истории их жизни раскрывали многое в истории современного Китая, а их реакции сообщали мне немало ценного о китайском характере. Все это было жизненно важным для понимания самого «исправления мышления». Мне удавалось поддерживать отношения с ними в течение длительных периодов времени, с некоторыми даже больше года; я старался вначале часто с ними видеться (по две или три сессии в неделю, длившиеся неполный или даже полный рабочий день), а затем с недельными, двухнедельными или (10:) месячными интервалами. Поскольку я не говорю по-китайски, с одиннадцатью из пятнадцати субъектов исследования мне пришлось пользоваться услугами переводчика; остальные четверо бегло говорили по-английски, потому что они либо учились на Западе, либо их учили западные преподаватели в Китае. Я был поражен эмоциональной глубиной, которой удалось достичь в этих трехсторонних отношениях. Многое зависело от интеллекта и чувствительности двух моих постоянных переводчиков (один из них был получившим образование на Западе социологом) и от моей способности выработать совместно с ними эффективный стиль интервьюирования.

Ритмы работы с западными субъектами исследования были совершенно иными. Для них Гонконг был не домом, а всего лишь промежуточным эпизодом в жизни. Они приезжали сразу же после выматывающего испытания тюрьмой, обычно оставались в колонии от одной до четырех недель, и затем отправлялись в Европу или Америку. Друзья, коллеги или консульские чиновники встречали их и заботились о них; поскольку обычно они были смущены, сбиты с толку и нуждались в помощи. Они были также напуганными и подозрительными, что заставляло меня искать подходы к ним через тех людей, которым они больше всего доверяли, и опять-таки на основе личных знакомств. Чтобы суметь это сделать, я довел свою работу до сведения западных дипломатических, религиозных и деловых групп в Гонконге. О прибытии гражданина Запада, который был заключенным в Китае, всегда сообщалось в гонконгских газетах, и мне обычно удавалось подготовить первую встречу практически сразу же.

Мои соглашения о встречах со всеми субъектами исследования были весьма гибкими, они менялись в зависимости от обстоятельств в каждом случае. Когда это было возможно, я просил их приходить в мою служебную квартиру; но мне нередко приходилось посещать граждан Запада в домах или миссиях, где они останавливались, или в больницах, где они поправляли свое здоровье. Я настаивал только на возможности вести беседу в уединении; хотя даже в этом пункте мне пришлось сделать одно исключение, когда священник из-за своих опасений потребовал, чтобы его коллега оставался в комнате во время наших разговоров.

Я старался проводить как можно больше времени с каждым западным жителем в период его недолгого пребывания в Гонконге; но это время очень сильно различалось и зависело от наличия субъекта исследования, характерных особенностей его положения и моего собственного графика на данный момент. Обычно, как только мы начинали, субъект исследования так же, как и я, страстно желал интенсивно работать вместе. Я проводил в сумме в среднем с каждым от пятнадцати до двадцати часов; с (11:) некоторыми я потратил более сорока часов за несколько месяцев, и в одном или двух случаях у нас была одна единственная беседа. Сессия могла длиться примерно от одного до трех часов. Таким образом, типичные отношения с западным субъектом исследования состояли из восьми или девяти двухчасовых интервью в течение восемнадцати — двадцати дней.

С большинством граждан Запада общение было интенсивным и дружеским, свободным от формальностей. Хотя преимущественно это были европейцы, не было никакой проблемы с языком, потому что английский язык был лингва франкаⁱ для граждан Запада в Китае, и все они бегло говорили на нем. Подавляющая часть их испытывала огромное внутреннее стремление говорить о своем опыте; они изливали свои истории без колебания, хотя порой и умалчивали о некоторых деталях до более поздних бесед. Некоторые из них, как мы увидим, боялись людей, относились ко мне с подозрением, или неохотно открывали, что они делали в тюрьме; но почти во всех случаях потребность облегчить душу превозмогала сдерживающие факторы.

Когда я представлялся и немного рассказывал им о своих научно-исследовательских изысканиях (отождествление себя с профессией и связями было чрезвычайно важно в данной среде), я обычно принимался задавать вопросы об их тюремном опыте — если они фактически уже не начали сообщать мне об этом. Я стремился охватить этот опыт как можно подробнее, в то же время следуя общему психоаналитическому принципу поощрения субъекта исследования к свободному общению, не прерывая его. Что поразило меня больше всего в этом материале, так это его непосредственность: вышедшие из тяжелого испытания «исправлением» буквально на днях, эти мужчины и женщины все еще несли с собой всю его атмосферу. У них не было времени установить какую бы то ни было дистанцию между собой и своими переживаниями или начать создавать искажающие реконструкции, которые в конечном счете возникают в любой стрессовой ситуации. (Мне довелось полнее оценить эту непосредственность после того, как я столкнулся с такими реконструкциями в ходе последующих посещений — главы 10-12 — многих из них в Европе и Америке тремя и четырьмя годами позже). Свежесть данных была чрезвычайно полезна в выражении подлинных эмоциональных токов «исправления мышления».

Почему эти субъекты исследования вообще соглашались со мной встречаться? Какова была их побудительная причина принять участие в данных научных занятиях? Многие, находясь в состоянии весьма серьезного замешательства, казалось, просто следовали советам людей, которые о них заботились. Некоторые говорили мне, что хотели бы сделать вклад в систематическое изучение проблемы «исправления мышления», чтобы помочь будущим жертвам или сразиться со злом. (12:)

Другие говорили достаточно искренне, что они приветствуют возможность обсудить свой опыт с профессионалом, обладающим познаниями о данном предмете, таким образом признавая потребность лучше понять свои тяжелые испытания. Независимо от того, был ли он открыто сформулирован или нет, этот терапевтический фактор становился в ходе бесед все более и более важным почти для каждого западного субъекта исследования (а также и для многих китайцев). Главным образом, я слушал и записывал, но когда они выражали свою заинтересованность, я обсуждал с ними такие вещи, как механизмы чувств вины и стыда, а также проблемы идентичности. Они нуждались в психологической поддержке и понимании, а мне нужны были данные, которыми они могли меня снабдить: это был справедливый обмен. Большинство их перед отъездом из Гонконга говорили мне, что наши беседы оказались для них благотворными, полезными, целительными. Поскольку они участвовали в работе эмоционально, мы сумели изучить их прошлое и общие психологические черты и таким образом разработать измерение, важное для данного научного исследования.

Западная группа субъектов исследования распределяется следующим образом: общее количество — двадцать пять человек; по профессии — тринадцать миссионеров (двенадцать католических и один протестантский священники), четыре бизнесмена, два журналиста, два врача, один филолог-исследователь, один университетский профессор, один морской капитан и одна домохозяйка; по национальности — семь немцев, семь французов, пять американцев, один голландец, один бельгиец, один канадец, один итальянец, один ирландец и один русский белогвардеец; по полу — двадцать три мужчины и две женщины; по возрасту — от двадцати до семидесяти, преимущественно между тридцатью пятью и пятьюдесятью.

В своих беседах с субъектами исследования в обеих группах я имел в виду следующие вопросы: каков был характер процесса, через который этот человек прошел? Что было общего с другими субъектами в его эмоциональных реакциях? Как он реагировал на этот процесс в качестве конкретного человека? Какое отношение имели характер и прошлое этого человека к его специфической реакции? Я старался избегать преждевременных обобщений и стремился оставаться непредубежденным в отношении обширной массы личных, культурных и исторических данных, с которыми мне пришлось столкнуться.

Я также прилагал все усилия, чтобы расширить информацию общего характера. Помимо самих субъектов исследования, я говорил со всеми, имеющими хоть какие-то познания о «исправлении мышления» среди тех, кого мог найти в Гонконге (китайцев или граждан Запада), будь то ученый, дипломат, священник, бывший коммунист, или просто человек, видевший других людей, испытавших это. И одновременно с этим я читал все, (13:) что мог найти по данному вопросу; особенно ценны были переводы китайской коммунистической прессы, подготовленные американским консульством, а также дополнительные переводы, которые делали мои переводчики.

По мере того, как я продолжал заниматься этой работой, я понял, что одна из главных причин неразберихи с «исправлением мышления» заключается в сложности самого процесса. Некоторые люди считали его жестоким средством подрыва человеческой личности; другие рассматривали его как глубоко «моральную» — даже религиозную — попытку привить новую этику китайскому народу. Оба эти взгляда отчасти верны, и все же каждый из них в той мере, в какой он игнорировал противоположную точку зрения, оказывался чрезвычайно обманчивым. Ибо это была комбинация внешней силы или принуждения с обращением к внутреннему энтузиазму через евангелическую проповедь, что и придавало «исправлению мышления» его эмоциональный размах и мощь. Принуждение и разрушение, конечно, были более заметны в тюремных и военных программах, в то время как увещевание и этический призыв особенно подчеркивались для остальной части китайского населения; и чрезвычайно трудно определить, где же заканчивается проповедь и начинается принуждение.

Я пришел к заключению, что очень важно было рассмотреть, что скрывалось за «исправлением мышления», что побудило китайских коммунистов осуществлять такие чрезвычайные меры в таком широком масштабе. Сложности их мотивировок будут обсуждены позже; но теперь, прежде чем заняться тюремным опытом граждан Запада, нам необходимо кое-что узнать о китайской коммунистической философии или о логическом обосновании данной программы.

Их ведущие политические теоретики много писали об общих принципах, хотя и обходились без технических подробностей. Сам Мао Цзэдун в известной речи, произнесенной перед членами партии в 1942 году, изложил основные принципы наказания и излечения, которые всегда цитировались более поздними авторами. Чтобы преодолеть нежелательные и «неортодоксальные» тенденции, он определил, что

… следует соблюдать два принципа. Первый — «наказывать прошлое, чтобы предупредить будущее» и второй — «спасать людей, излечивая их болезни». Прошлые ошибки должны быть разоблачены, невзирая на чувства или лица. Мы должны использовать научный подход, чтобы проанализировать и критиковать то, что было нежелательным в прошлом… в этом смысл принципа «наказывать прошлое, чтобы предупредить будущее». Но наша цель в разоблачении ошибок и критике недостатков подобна цели врача при лечении болезни. Суть намерения заключается в том, чтобы спасти человека, а не долечить его до смерти. Если у человека аппендицит, врач делает операцию, и человек спасен (14:) … мы не можем занимать опрометчивую позицию по отношению к болезням в мышлении и политике, но [должны занимать] позицию «спасения людей путем излечивания их болезней»¹.

Эта тема развивается следующим образом: «старое общество» в Китае (или в другом любом некоммунистическом обществе) было (и остается) порочным и коррумпированным; это истинно из-за господства «эксплуататорских классов» — землевладельцев и капиталистов или буржуазии; каждый подвергался воздействию такого типа общества и поэтому сохраняет «порочные пережитки» или «идеологические яды»; только «исправление мышления» может избавить его от них и превратить в «нового человека» в «новом обществе». Когда эта логика применяется к китайским интеллектуалам, то также указывается, что они происходят из «эксплуататорских классов» или из близко связанной с ними мелкой буржуазии, поскольку только люди из этих классов имели средства, чтобы получить образование. И обширные философские трактаты подчеркивают необходимость привести «идеологию всех классов» в гармонию с «объективными материальными условиями»² — или, другими словами, объединить личные убеждения с осуществляемыми коммунистами социальными реальностями.

В тюрьмах западные гражданские жители (и их китайские сокамерники) сталкиваются со специальной уголовной версией этих принципов:

Все преступления имеют определенные социологические корни. Порочная идеология и порочные привычки, оставленные старым обществом, призывающие наносить ущерб другим людям ради личной выгоды и стремиться к наслаждению без труда, все еще в заметной степени сохраняются в умах некоторых людей. Следовательно, если мы собираемся в корне уничтожить все преступления, помимо должного наказания преступника, мы должны также применить различные эффективные меры, чтобы преобразовать порочные идеологические концепции в умах людей таким образом, чтобы обучить и перевоспитать их в новых людей³.

О тюремных учреждениях говорится как о «центрах перевоспитания» «домах размышления» или даже «госпиталях идеологического исправления». В коммунистических тюремных кодексах описаны четыре типа учреждений⁴: дом предварительного заключения, тюрьма, трудовая служба в корпусах перевоспитания (Labor Service for Reform Corps) и учреждение для малолетних преступников. Граждане Запада проводят большую часть времени в первом, чья функция заключается в том, чтобы арестованные «приняли на себя ответственность за понимание состояния преступников, ожидающих приговора». Это означает, что длящееся от одного до пяти лет тюремное заключение граждан Запада, по существу посвящено «разрешению их дел»; и их (15:) не судят или не выносят им приговор как раз до того момента, когда их нужно освобождать из заключения. Некоторых отправляли в заведение второго типа, собственно тюрьму, где они занимались различными видами работ. Но крупномасштабная политика «исправления через труд» — использование заключенных в трудовых батальонах — предназначалась, главным образом, для самих китайцев.

Во всем этом важнее всего понять, что то, что мы рассматриваем как набор принудительных маневров, китайские коммунисты считают нравственно возвышающим, гармонизирующим и с научной точки зрения терапевтическим опытом.

После коммунистического переворота в 1948-1949 годах был краткий период медового месяца, в течение которого с западными жителями, живущими в Китае, обращались весьма любезно и поощряли их там оставаться. Затем режим начал использовать враждебность, возбужденную Корейской войной, а также национальную политику дискредитации определенных религиозных и образовательных групп (а фактически устранения любого некоммунистического западного влияния), чтобы однозначно дать понять западным европейцам и американцам, что они являются нежелательными гостями. Многие добровольно уехали, но другие, удерживаемые чувством миссионерского долга или определенными возможностями для бизнеса, получения гуманитарного образования, или просто из желания рискнуть, предпочли остаться. Небольшое число людей из этой группы было арестовано. Большинство арестов произошло в 1951 году в ходе национальной кампании «подавления контрреволюционеров», когда напряженность относительно «подрывной деятельности» была очень велика. Граждан Запада обвиняли в опасной «шпионской» деятельности на основании ненадежных или даже сфабрикованных доказательств. И их подвергли такому испытанию на прочность всех их представлений о жизни, какому мало кому приходилось подвергаться.