2. Методы сопротивления

Епископ Баркер своим примером наглядно иллюстрирует психологические сильные и слабые стороны видимых сопротивленцев. Одни и те же факторы в той или иной степени присутствуют у всех заключенных, но у видимых сопротивленцев такие сильные стороны наиболее эффективны, а слабости наиболее опасны. Эти методы сопротивления (ибо это именно то, чем являются данные сильные и слабые стороны) можно распределить на пять основных рубрик:

Первая форма сопротивления — приобрести ощущение понимания, некую теорию о том, что именно происходит, осознание того, что тобой манипулируют. В случае с епископом Баркером это понимание не было немедленным; и у человека с его интеллектуальной и психологической широтой мы можем предположить, что за эту проволочку ответственны его «демоны». Но как только он начал постигать, «что за игра идет», для него она могла стать всего лишь чем-то вроде притворной драмы, отнюдь не являющейся целиком поддельной, но в которой он мог «играть свою роль», лишь поддерживая контакт с собственной духовной традицией. В своем объяснении он, несомненно, упрощал важность этого понимания, но, тем не менее, оно было важным. Каждый из моих субъектов исследования формулировал собственные психологические, теологические или философские концепции, чтобы объяснить пережитое самому себе, даже в тот период, когда он через это проходил. Такие теории предлагали защиту: они давали каждому заключенному способность предсказывать, что будет происходить дальше, ощущение предвидения²; и они обеспечивали его тем, чем может наградить только знание, — ощущением, что он контролирует ситуацию. Это понимание, в лучшем случае, всегда лишь частичное, не может предложить полную иммунизацию; но как (146:) показали епископ Баркер и многие другие, обладание знанием о применяемых методах и приводимых в действие эмоциях помогает рассеивать пугающий страх неизвестного и чувство полной беспомощности — два крупных стимулятора человеческой тревоги, от которых зависит «исправление мышления». Таким образом заключенный получает возможность мобилизовать свою систему обороны и ввести в игру другие методы сопротивления.

Второй важный прием сопротивления — уклонение от эмоционального участия; другими словами, заключенный остается в максимально возможной степени за пределами системы общения, связанной с «исправлением мышления». Епископ Баркер занимался именно этим, когда он подчеркнуто обращал внимание на свои трудности со слухом и зрением и на ограниченное знание письменного китайского языка. Другие, которые жили в Китае не так долго, ухитрялись, находясь в тюрьме, сопротивляться изучению даже устного китайского языка; еще одной категории по их собственной просьбе разрешали изучать марксистские труды на русском языке, и они таким образом избегали более интенсивного личного участия в процессах признаний и перевоспитания. Епископ Баркер пошел даже дальше. В своих взаимоотношениях с людьми он явно не допускал такой близости, которая могла бы втянуть его глубже в групповую структуру камеры и более решительно интегрировать его в тюремный мир. Это, в свою очередь, позволило ему заниматься тем, что было важнее всего — сохранять сокровенный внутренний мир ценностей, взглядов и символов и таким образом сохранять хоть какую-то независимость от среды, оказывающей постоянное давление³.

Поскольку заключенному не дано полностью избежать участия в тюремных мероприятиях, следующая лучшая форма сопротивления заключается в том, чтобы занять нейтрализующую позицию, при которой человек скорее ставит других на место, нежели спорит с ними, и таким образом лишает нападки их остроты. Враждебные возражения приносят заключенному мало пользы и фактически оказываются причиной еще более разрушительного давления. Но юмор или гуманный стоицизм (епископ Баркер продемонстрировал и то, и другое) ставят чиновников и сокамерников в трудное психологическое положение.

Демонстрация чувства юмора разрушала общую напряженность и рассеивала тревогу и ощущение вины, тягостно витавшие в этой среде. Как сказал один из субъектов исследования: «Поскольку судья разыгрывает перед тобой трагика, улыбка тебя защищает, потому что трагедия не производит должного впечатления». Такая возможность выпадала не часто, как тут же добавил этот субъект исследования. Но когда возникала возможность им воспользоваться, юмор был способом выразить эмоциональный тон, противоположный (147:) самодовольству и фарисейству «исправления мышления», скрытым намеком на то, что интенсивные события текущего момента можно сделать смешными, поскольку они — всего лишь пятнышко на большом человеческом полотне. Так как юмор — заразительная эмоция, он способен создать узы симпатии (как это происходило с епископом Баркером), независимые от мира «исправления» и часто противоположные ему.

Человеческий стоицизм, способность подставить другую щеку в ответ на насилие, как ясно дал понять епископ Баркер, является позицией, которую труднее всего сохранять в тюремной среде. Это — форма пассивного сопротивления в гандийской традиции; но заключенный никогда не может афишировать сопротивление, и даже его пассивность или недостаток энтузиазма в любом направлении являются весьма подозрительными. Кроме того, она требует исключительной преданности сверхъестественному или гуманитарному идеалу. Однако этот стоицизм способен произвести потрясающее впечатление, вплоть даже, пусть на мгновение, до такого укрощения камеры, что грубое, жестокое поведение внезапно кажется всем постыдным, позорным. Конечно, этот результат держится недолго, до возвращения к обычным тюремным стандартам; но воздействие подобного стоицизма переживает краткое мгновение своей эффективности. Он вновь подтверждает — в глазах стоического заключенного и его сокамерников — моральную позицию, превосходящую по своим качествам грандиозные моральные претензии «исправления мышления».

Непоколебимость человеческого стоицизма связан с четвертой и обычно самой важной методикой сопротивления, методикой укрепления идентичности. Главный способ сопротивления епископа Баркера «исправлению мышления» заключался в том, чтобы данный процесс был католической теологической борьбой, а не формированием заново по коммунистическому шаблону. Он стремился всегда поддерживать свое «я» в качестве священника, борющегося со своим эгоизмом, а не упрямого империалистического шпиона. Чтобы делать это, он нуждался в непрерывном осознании собственного мира молитвы, католического ритуала, опыта миссионера и западного культурного наследия; причем ничто вокруг его в этом не поощряло, такое осознание могло идти только изнутри. Его поведение напоминало сознательные воспоминания отца Луки о людях и местах, которые имели для него особое значение. Такого рода подкрепление идентичности было для любого заключенного сущностью самозащиты, как против влияния «исправления», так и против постоянно угрожающего психологического распада.

Один священник выразил это очень кратко:

Чтобы сопротивляться… нужно подтверждать свою индивидуальность всякий раз, когда есть возможность… Когда меня заставляли излагать мои взгляды на (148:) правительство, я обычно каждый раз начинал: «Я — священник. Я верю в религию». Я говорил это каждый раз убежденно, решительно.

Это утверждение, возможно, было ретроспективным преувеличением защиты своих прав, но нет сомнений, что такое личное напоминание неплохо ему служило.

Европейский профессор использовал более творческий подход. Он каким-то образом ухитрялся в моменты относительного смягчения давления создавать рисунки, представляющие драгоценные мгновения его прошлого: мать и младенец, мальчик перед рождественской елкой, университетский город, молодой человек на романтичной прогулке со своей невестой. Он также написал краткое, идеализированное описание каждого события своей жизни, представленного на рисунке. Он работал над рисунками и эссе в те мгновения, когда оказывался ничем не занятым в углу камеры один или с другими гражданами Запада; и эти рисунки и эссе стали для него настолько драгоценными, что он с огромным риском контрабандой вынес их из тюрьмы и гордо показывал мне во время наших бесед. Они восстановили для него мир, в котором он хотел существовать: «Я мог отключиться от ужасного мира вокруг меня и отправиться в мир, с ценностями которого был согласен».

Первые четыре метода сопротивления зависят от силы — силы эго, силы характера, силы личности. Другой аспект реакции епископа Баркера можно назвать ложной силой (псевдосилой), и этот метод сопротивления является потенциальной психологической опасностью. Я имею в виду его неспособность сознательно примириться с влиянием «исправления мышления» и его потребность вместо этого использовать психологические механизмы отрицания и вытеснения, чтобы не дать себе признаться в неуместной «слабости». В этой модели он отличался не только от явно дезориентированных, но также и от видимых новообращённых (хотя у обеих этих групп заключенных, особенно у последней, было что скрывать от самих себя). Епископ разделял с другими видимыми сопротивленцами существенную тягу к программе «исправления»; его неоднократные торжественные выражения несогласия и его резкое осуждение коммунизма выражали попытки избавиться от этого притяжения. Потенциальная опасность этой псевдосилы заключается в воздействии крайне нежелательного и в то же время неразрешимого полностью комплекса эмоций.

Следовательно, когда епископ Баркер пропагандировал «войну сейчас же» с (149:) коммунистами — в то же время оправдывая свои взгляды в соответствии с коммунистической теорией — он пытался вырвать с корнем это непреодолимое влияние «исправления мышления» (своих новых демонов), которое так глубоко угрожало его чувству того, кем он был и во что верил. На самом деле он говорил: «Если мы сможем уничтожить всех демонов в мире, это ликвидирует и тех, что живут во мне, причем мне не придется признаваться, что они там были».

Видимые сопротивленцы типично сочетают эти реальные и ложные силы. Их форма тоталитаризма, наряду с обычным применением отрицания и вытеснения, создает парадоксальную ситуацию, в которой те, на кого «исправление мышления» повлияло меньше всего, бессознательно чувствуют, что им сильнее всего угрожает опасность оказаться во власти этого влияния. Они непрерывно борются против прорыва отчаяния.