8. Разделение существования

Тоталитарная среда проводит резкую черту между теми, чье право на существование можно признать, и теми, кто не обладает подобным правом. В «исправлении мышления», как и вообще в китайской коммунистической практике, мир разделен на «народ» (определяемый как «рабочий класс, класс крестьян, мелкая буржуазия и национальная буржуазия») и на «реакционеров» или «лакеев империализма» (определяемых как «класс помещиков, бюрократический капиталистический класс и гоминдановские реакционеры и их прихвостни»). Мао Цзэдун проводит экзистенциальное различие между этими двумя группами весьма явно:

Под руководством рабочего класса и Коммунистической партии эти классы [народ] объединяются вместе, чтобы создать собственное государство и выбрать собственное правительство [таким образом, чтобы] осуществить диктатуру над лакеями империализма… Эти два аспекта, а именно, демократия для народа и диктатура по отношению к реакционерам, объединяются, образуя народную демократическую диктатуру … для враждебных классов государственный аппарат является инструментом угнетения. Он насильственный, а не «благосклонный»… Наша доброжелательность обращена только к народу, а не к реакционным действиям реакционеров и реакционных классов, не входящих в состав народа¹⁶.

Будучи «вне народа» (outside the people), реакционеры предположительно являются не-людьми (не-народом) (nonpeople)ⁱ. В условиях идеологического тоталитаризма в Китае и в любом другом месте не-людей часто подвергали смерти, их палачи, следовательно, оказываются виновными (по выражению Камю) в «преступлениях по логике» («преступлениях вследствие логики»). А процесс «исправления мышления» — это единственное средство, позволяющее не-людям превращаться в народ (людей) путем изменения позиции (аттитьюда) и личного характера. Предельно буквальный пример такого разделения существования и несуществования можно найти в приговорах некоторым политическим преступникам: исполнение через два года, если в течение этого двухлетнего периода они не продемонстрировали подлинный прогресс в своем «исправлении».

В свете этой экзистенциальной политики два различных произношения слова люди («people» и «peepul»), принятые европейской группой, описанной в Главе 9, были больше чем просто практическим маневром. Это был символический способ прорваться через подтасованный тоталитарный язык и восстановить слово в его общепринятом значении, (434:) таким образом разрушая навязанное различие между народом (людьми) и не-народом (не-людьми). Поскольку граждане Запада, о которых идет речь, явно сами были «не-народом», их изобретение родилось из негативного статуса, определенного для них.

Не слишком ли люди самоуверенны, чтобы назначать себя судьями в вопросе о человеческом существовании? Разумеется, это вопиющее проявление того, что греки называли hubris (гордыней), проявление самонадеянного человека, делающего себя Богом. Однако одно скрытое допущение делает эту заносчивость обязательной (императивной): уверенность, что существует только одна тропа к истинному существованию, только один обоснованный способ существования и что все прочие, волей-неволей (по необходимости), являются непродуктивными и ошибочными. Тоталитаристы, следовательно, чувствуют себя вынужденными уничтожать все возможности ложного существования в качестве средства содействия великому плану истинного существования, которому они себя посвятили. В самом деле, слова Мао предполагают, что все «исправление мышления» можно рассматривать как способ искоренить подобные якобы ложные способы существования — не только у не-народа, от которого они предположительно ведут свое происхождение, но также и среди правильного (законного) народа, будто бы испытавшего их пагубное влияние.

Эта [функция] народного государства заключается в защите народа. Только там, где существует народное государство, народ может использовать демократические методы или общенациональный и всесторонний масштаб, чтобы просвещаться и перевоспитываться, освобождаться от влияния реакционеров дома и за границей…, отучаться от плохих привычек и идей, полученных от старого общества, и не позволять себе двигаться по ошибочному пути, указанному реакционерами, но продолжать идти вперед и развиваться в направлении социалистического и коммунистического общества, осуществляя историческую миссию полной ликвидации классов и продвижения к всеобщему братству¹⁷.

Для индивидуума этот полярный эмоциональный конфликт является предельным экзистенциальным конфликтом «бытие versus небытие». Весьма вероятно, что его привлечет опыт обращения в данную веру, который он рассматривает как единственное средство обретения стези экзистенции на будущее (как это было у Джорджа Чена). Тоталитарная среда — даже когда она не обращается к физическому насилию — таким образом стимулирует у каждого страх исчезновения или уничтожения, во многом похожий на базальный страх, пережитый заключенными гражданами Запада. Человек может преодолеть этот страх и найти (по терминологии Мартина Бубера) «подтверждение» не в своих индивидуальных отношениях, а только в источнике любого существования, в тоталитарной Организации. Существование оказывается зависимым от веры (я верю, следовательно, я существую), от подчинения (я повинуюсь, следовательно, я существую) и, помимо этого, от (435:) ощущения полного слияния с идеологическим движением. В конечном счете, естественно, человек достигает компромисса и сочетает тоталитарное «подтверждение» с независимыми элементами личностной идентичности; но он постоянно отдает себе отчет в том, что стоит ему отклониться слишком далеко на эту «ложную стезю», и его право на существование может быть отнято.

Чем яснее среда выражает эти восемь психологических характерных черт, тем больше она напоминает идеологический тоталитаризм; и чем больше она применяет подобные тоталитарные механизмы изменения людей, тем больше это напоминает «исправление мышления» (или «промывание мозгов»). Но поверхностные сравнения могут вводить в заблуждение. Ни одна среда никогда не достигает полного тоталитаризма, и многие относительно умеренные среды демонстрируют некоторые его признаки. Кроме того, тоталитаризм имеет тенденцию быть скорее циклическим, чем постоянным: в Китае, например, наиболее полного выражения он достигает в ходе «исправления мышления»; он менее очевиден в моменты спадов в этом «исправлении», хотя ни в коем случае не перестает присутствовать. И подобно «энтузиазму», с которым он часто ассоциируется, тоталитаризм скорее присутствует на ранних стадиях массовых движений, чем на последующих, — коммунистический Китай в 1950-х годах был в целом более тоталитарным, чем Советская Россия. Но если тоталитаризм в какой-то момент был заметным в движении, всегда существует возможность его возрождения даже после длительных периодов относительной умеренности.

Кроме того, некоторые среды рискованно близко подходят к тоталитаризму, но в то же время сохраняют открытыми альтернативные пути; это сочетание может предлагать необычные возможности для достижения интеллектуальной и эмоциональной глубины. И даже достигшая полного расцвета тоталитарная среда может предоставить (более или менее вопреки самой себе) ценный и расширяющийся жизненный опыт — если подвергнутый её влиянию человек имеет и возможность покинуть эту экстремальную обстановку, и внутреннюю способность впитывать тоталитарное давление и приспособить его к использованию во внутреннем мире (как это сделали отец Вечтен и отец Лука).

К тому же, сам идеологический тоталитаризм может предлагать человеку интенсивный вершинный опыт (peak experience): ощущение выхода за пределы всего обычного и прозаического, освобождения от бремени человеческой раздвоенности чувств, проникновения в сферу истины, реальности, доверия и искренности, превосходящих все, что он когда-либо знал или даже мог себе вообразить. Но этот вершинный опыт, поскольку он является результатом внешнего давления, искажения и угрозы, несет в себе большой потенциал разочарования и столь же глубокого сопротивления тем самым вещам, которые первоначально выглядят такими освобождающими. Такой (436:) навязанный вершинный опыт¹⁸ — в противовес приобретаемому более свободно и сокровенно с помощью великих религиозных лидеров и мистиков — по существу является опытом личностного закупоривания. Вместо стимулирования большей восприимчивости и «открытости для мира» он поощряет шаг назад к некоей форме «вмурованности» (embeddedness) — отступления в доктринальную и организационную исключительность и к бескомпромиссным эмоциональным паттернам, более характерным (по крайней мере, на этой стадии человеческой истории) для ребенка, чем для индивидуализированного взрослого¹⁹.

А если нет никакого пикового опыта, идеологический тоталитаризм совершает даже еще большее насилие в отношении человеческого потенциала: он вызывает разрушительные эмоции, порождает интеллектуальные и психологические ограничения и лишает людей всего, что является наиболее утонченным и связанным с творческим воображением — фальшиво обещая устранить именно те самые несовершенства и амбивалентности, которые помогают устанавливать (очерчивать) условия человеческого существования. Это сочетание личностной закупоренности, саморазрушительности и враждебности к посторонним ведет к опасным групповым эксцессам, столь характерным для идеологического тоталитаризма в любой форме. Оно также мобилизует экстремистские тенденции у тех посторонних, которые подвергаются нападению, таким образом создавая порочный круг тоталитаризма.

Каков источник идеологического тоталитаризма? Как возникают эти экстремистские эмоциональные паттерны? Эти вопросы выдвигают наиболее ключевые и трудные из человеческих проблем. За идеологическим тоталитаризмом скрываются вездесущие человеческие поиски всемогущего советчика — сверхъестественной силы, политической партии, философских идей, великого лидера или точной науки — который принесет окончательное единение всем людям и устранит ужас смерти и небытия. Эти поиски очевидны в мифологии, религиях и истории всех наций, также как в каждой индивидуальной жизни. Степень подразумеваемого индивидуального тоталитаризма чрезвычайно зависит от факторов личной истории: раннее отсутствие доверия, крайний хаос своей среды, полная власть родителя или лица, замещающего родителей, невыносимое бремя вины и тяжелые кризисы идентичности. Таким образом, раннее чувство дезориентации и неурядиц или ранний опыт необычно интенсивного контроля семейной среды могут породить позже полную нетерпимость к неразберихе (хаосу [жизни]) и неурядицам и тоску по восстановлению средового контроля. Но эти вещи до некоторой степени являются частью любого детского опыта; и поэтому потенциал тоталитаризма является континуумом, которого никто полностью (437:) не может избежать и в отношении которого нет двух похожих людей.

Возможно, способность к тоталитаризму в своей самой фундаментальной основе является продуктом именно человеческого детства, длительного периода беспомощности и зависимости, через который должен пройти каждый из нас. Будучи ограниченным, младенец не имеет иного выбора, кроме как наполнять свои первые воспитывающие авторитеты — родителей — преувеличенным всемогуществом до тех пор, пока сам не окажется в какой-то степени способным на независимое действие и суждение. И даже по мере развития в ребенка и подростка ему требуются многие бескомпромиссные полярности тоталитаризма в качестве терминов для определения его интеллектуального, эмоционального и морального миров. При благоприятных обстоятельствах (то есть когда семья и культура поощряют индивидуализацию) эти потребности могут быть заменены более гибкими и умеренными тенденциями; но они никогда полностью не исчезают.

В течение взрослой жизни индивидуальный тоталитаризм принимает новые очертания, поскольку он ассоциируется с новыми идеологическими интересами. Он может стать частью склада личных эмоций, мессианских идей и организованного массового движения, которое я описал как идеологический тоталитаризм. Когда это происходит, мы не можем говорить об индивидуальном тоталитаризме просто как о форме регресса. Отчасти это так, но он также является чем-то большим: новой формой взрослой вмурованности, ведущей свое начало от паттернов поисков безопасности, перенесенных из детства, но с качествами идей и стремлений, являющихся специфически взрослыми. В периоды культурных кризисов и быстрых исторических перемен тоталитарные поиски всемогущего руководящего принципа, советчика, руководителя приводят людей к стремлению превратиться в такого руководителя.

Тоталитаризм, следовательно, — широко распространенное явление, но это не единственный подход к «перевоспитанию». Лучше всего мы можем использовать наше знание о нем, применяя его критерии к знакомым процессам в нашей собственной культурной традиции и в нашей собственной стране.