7. 6. Исповедальная мания9

Задолго до какого-либо намека на снисходительность отец Лука и доктор Винсент ощущали доминирующую идею среды: только те, кто сознаются, могут выжить. Действительно, всё в процессе грубых нападок и снисходительности — всё давление с целью добиться надлома и обещанное восстановление [хорошего]состояния — служили подкреплению этой мысли. В подобном климате у этих двух людей не было иного выбора, кроме как присоединиться к всеобщей мании исповедаться. Первым проявлением этого компульсивного влечения была начальная разработка ложных «преступлений». Даже когда заключенный отдавал себе отчет в том, что его признание «нелепое», — как это было с доктором Винсентом — он начал подчиняться требованию сознаться и вести себя так, как будто он в самом деле преступник. Это оказывалось еще более справедливым, а вина — более глубокой для тех, кто, подобно отцу Луке, дошел до того, что поверил в собственную ложь.

Подобные первые признания предваряют (хотя тюремные чиновники не обязательно полагают их таковыми) главное проявление мании сознаваться — тотальное очищение души. И доктор Винсент, и отец Лука, когда их ложные признания были отвергнуты, обнаружили средство для достижения цели, заключавшееся просто в исповедании всего с особым акцентом на том, что могло бы считаться наиболее греховным. При этом они вышли за рамки простого розыгрыша преступной роли. Они начинали воспринимать в качестве действительных (законных) составляющих своего «я» двух базовых идентичностей [процесса] «исправления мышления».

Первая из них — идентичность кающегося грешника. Заключенный фактически говорит: «Я должен определить точное местонахождение этой порочной части своего «я», этого психического нарыва, и отсечь её от самого своего существа, чтобы от нее ничего не осталось и не нанесло мне больше вреда». Это ведет непосредственно ко второй идентичности — восприимчивого преступника, человека, который на любом уровне сознания не только начинает соглашаться с юридической и моральной оценкой себя со стороны данной среды, но также посвящает себя овладению верованиями, ценностями и идентичностями, официально считающимися желательными. Принятие этих двух идентичностей привело и доктора Винсента, и отца Луку к высказыванию идеи насчет того, что следует избавиться от старых мыслей и эмоций, чтобы создать место для новых. Именно это компульсивное влечение к разоблачению всего и вся обеспечивает преемственность между надломом и восстановлением, между исповедью и «исправлением».

Мания исповеди не статична; она постоянно набирает силу (75:) и вызывает растущее чувство покорности — как это описано другим священником:

Через некоторое время хочется поговорить… они настаивают, так что ты чувствуешь, что должен что-то сказать. Стоит тебе только начать, и ты попался на обман: ты — на верхушке дерева и спускаешься вниз. … Если ты произносишь первое слово, всегда есть что-то еще: «Lao shih» — Нет, нет, будь хорошим мальчиком! Говори правду! — «t'an pai» — Сознайся! — постоянно повторяется каждые две минуты. Я чувствовал, что хочу сказать больше просто для того, чтобы заставить его заткнуться, он был таким настойчивым. … Это сделало меня слабым; это заставило меня желать сдаться.

Столь же важным является, как обнаружили и доктор Винсент, и отец Лука, «творческое» участие, которое проявляет каждый заключенный в процессе исповеди. Его внутренние фантазии всегда должны быть связаны с требованиями извне. Безусловно, эти фантазии кропотливо и избирательно создаются чиновниками и сокамерниками. Но они никогда полностью не отделяются от человека, порождающего их. Это означает, что значительная доля энергии, вложенная в исповедь, исходит непосредственно от самого заключенного. Его компульсивное стремление к исповеди подчиняет его задаче непрерывного вырезания [себя из себя] и заполнения вновь собственной внутренней пустоты — при активном надзоре и полном моральном руководстве со стороны его тюремщиков.