4. Глава 6. Варианты реакций: явно дезориентированные

Обсуждая в Главе 5 двенадцать психологических шагов тюремного «исправления мышления», я подчеркивал сходство эмоциональных реакций подвергавшихся ему людей. Это сходство вызвано как последовательным давлением, так и универсальными человеческими свойствами. В этой главе я сосредоточу внимание на не менее важных индивидуальных вариациях, которые мне удалось изучить. Каждый субъект в ходе и срезу же после «исправления» демонстрировал собственную специфическую комбинацию эмоций и верований, свою особенную модель сильных сторон и уязвимости. Качество этих личных реакций в большой степени зависит от черт характера человека, который оказался в заключении, от конфигураций эмоций и индивидуальных идентичностей (особенностей) (identities), развившихся у него в течение всей его предшествующей жизни.

Поскольку не существует двух одинаковых людей, можно обрисовать столько типов реакции, сколько субъектов мы проинтервьюировали. Однако удобнее различать три основные категории, основываясь на верованиях, высказываемых этими людьми, и на эмоциях, которые лежали в основе этих верований в момент наших с ними бесед. Из этих категорий — явно дезориентированные, явные новообращенные («исправившиеся») и явные сопротивленцы (неподдавшиеся) — каждая описывает определенный (в общих чертах) стиль реагирования, характерный как для времени заключения, так и для периода после освобождения. Несмотря на (87) связанные с этим сложности и неизбежное частичное совпадение, три данные категории дают нам более глубокое, основательное понимание как внутреннего воздействия «исправления мышления», так и связи этого влияния с уже существующими паттернами поведения.

Доктор Винсент и отец Лука, какими бы различными ни были их реакции, демонстрируют первую и наиболее частую разновидность реагирования. Оба были дезориентированы (confused) и сказали об этом. Каждый из них признал, что на него подействовала какая-то часть коммунистической проповеди, и каждый ощутил потребность заново обдумать следующие проблемы: кем он был и во что верил. Это сочетание признаваемой дезориентации и сознательного поиска было характерно для пятнадцати из двадцати пяти жителей Запада.

Хотя я много рассказывал о докторе Винсенте и отце Луке, я очень мало касался конкретного человека, который стоял за конкретной реакцией, или о ребенке и юноше, стоящих за этим человеком. Нижеследующее изучение их жизненных паттернов до заключения делает очевидным то, что научены ожидать психиатры и психологи, — что у каждого человека есть скрытая история борьбы и конфликтов, независимо от того, являются ли эти люди пациентами или «нормальными» субъектами исследования.

1. Доктор Чарльз Винсент: мистический целитель

Рожденный и воспитанный в южной Франции в принадлежащей к среднему классу набожной семье (его отец был художником, который ограничил свое творчество католическим религиозным искусством), Чарльз Винсент с самых юных лет начал выражать антагонистическое стремление порвать с теми, кто его окружал:

Мой отец смотрел на меня как на буйного, неконтролируемого, сумасбродного ребенка… Он все время говорил мне, что между нами нет никакого родства… Мы жили в одном доме, но порознь… Ему не удалось овладеть моей душой… Я по любому поводу думал — ты ошибаешься, а я прав.

Чарльз всегда стремился бежать из домашнего заточения: «Мне не нравилось спать в постели. Я хотел спать на дереве». Он вспоминает, как отец однажды приковал его к дому, но это было бесполезно. «Мне удалось сбежать, и я был счастлив».

Его отец решил, что наилучшим лекарством будет строгое закрытое учебное заведение. Чарльз в возрасте от десяти до семнадцати лет посещал четыре такие школы, большинство которых управлялись католиками. В каждом случае он достаточно хорошо учился, но не признавал никаких правил и держался эмоционально замкнуто (отчужденно). (88:)

Мне было трудно… Мой темперамент заставлял меня восставать против всех, держал меня в напряжении без каких-либо внешних проявлений… Меня не интересовали люди вокруг, понимаете — только мой собственный образ действий — только желание быть в стороне, потому что я полагал, что так смогу быть более независимым — установив дистанцию между собой и теми людьми, которые могли повлиять на мой образ жизни.

Винсент (с определенной гордостью) вспоминает, как школьные руководители жаловались его отцу: «Ваш сын пробыл здесь четыре года, а мы его так и не узнали». Через какое-то время его обычно исключали.

Но во всех этих столкновениях и конфликтах глубоко в душе он чувствовал, что это он был плохим, испорченным и виноватым и что они — его отец и другие взыскательные, строгие, требовательные авторитеты, — оправданно наказывали его и стремились перевоспитать.

Я никогда не боролся с отцом. Он был хорошим человеком. Он дал мне профессию. Если он поступал со мной сурово, я думаю, он был прав… Я чувствовал: «Мой отец — это мой отец, и я не могу идти против него». Виноват был мой характер, но я не мог исправиться сам.

Эта модель сохранялась у него весь подростковый период, причем отец оставался его главным антагонистом. Его мать явно также была на стороне авторитета, но уклончивость Винсента в её отношении наводит на мысль, что то, что их объединяло, было или слишком интимным, или слишком мучительным, чтобы это было легко вспоминать или открывать.

В возрасте девятнадцати лет его искаженные эмоциональные паттерны достигли странной кульминации в первом столкновении с любовью. Испытывая влюбленность в четырнадцатилетнюю девочку, он решил, что «она должна в меня влюбиться», но он не только не стал заигрывать осязаемо, но и ни слова не сказал о своих чувствах. Вместо этого он изучил книгу по анатомии, чтобы выяснить, в какое место на своем теле может выстрелить, не причинив необратимого ущерба, взял пистолет отца и пустил пулю себе в плечо. Рассказывая мне об этом, он показал шрам. Перед тем, как выстрелить в себя, он послал девушке записку из одного предложения, сообщая, что собирается сделать, и закончив фразой: «только ты обрываешь мою юность». Он сказал мне, что сделал все это, «потому что я хотел, чтобы эта девушка знала, что я любил её — чтобы это её тронуло». Винсент два месяца лечился в больнице; а этот инцидент, похоже, больше повлиял на его родителей, чем на девушку: «Отец сказал, что это было неожиданностью для него, для матери, для всех». Он смотрел на свои поступки как на необходимость, единственно возможный образ действия для человека с его характером: (89:)

Я осознавал, что был дураком, но я должен был испытать все на своем опыте. Если бы кто-то сказал: «Ты дурак», я никогда бы не согласился. Я был уверен, что именно так она должна меня полюбить… На этом примере вы можете понять, как прямо я шел к своей цели через личный опыт. Мне никогда не приходило в голову коснуться этой девушки — чтобы дать ей понять, что она меня интересует. Но, как видите, только через самого себя я это сделал. Я сам себе хозяин и могу делать с собой, что захочу.

Этим поступком Винсент разыгрывал свои конфликты на многих уровнях: он сводил счеты с отцом и матерью, со всеми другими авторитетами, которых он «удивил», он использовал деструктивность (фактически саморазрушение) вместо любви или привязанности; и через этот акт самонаказания искупал свою вину. Но самое примечательное здесь — потребность переживать — и управлять (манипулировать) — всеми мыслями, чувствами и действиями через посредство собственного тела. Подобный крайний нарциссизм и такое эксцентрично символическое поведение обычно обнаруживаются только у людей, которые настолько оторваны от других человеческих существ, что их считают психотиками (психически больными). Разумеется, логично было бы ожидать, что такой юнец станет объектом для психиатров, если не бездельником или преступником. Конечно, его крайняя сосредоточенность на себе, его неуважение ко всем социальным правилам и его деструктивное поведение по отношению к самому себе и другим людям не казались многообещающими для того, чтобы он мог занять какое-то место или принять на себя какие бы то ни было обязанности в любом обществе.

На стадии позднего подросткового возраста Винсент пережил кризис, ускоренный конфликтом между его замкнутой, асоциальной манерой оставаться «хозяином» собственного «нутра» и внезапной тягой к близости с другим человеком. В этом возрасте у каждого бывает какая-то форма кризиса идентичности¹ — стремления достичь направленности, находясь в подвешенном состоянии между ребенком прошлого и взрослым будущего, — но у Чарльза Винсента он достиг опасно патологических пропорций.

Все же решение, средство направления его энергии по конструктивным каналам и обнаружения социально возможного способа жизни, появилось. Чарльз занялся изучением медицины с такой страстью к своему предмету, что она почти полностью поглотила его интеллект и эмоции. Он работал днем и ночью, сначала над теоретическими, а потом над практическими аспектами медицинской науки; он посвящал все свободное время дополнительной работе в клиниках, и он закончил вуз в возрасте двадцати шести лет лучшим в своей группе. Это профессиональное (и неидеологическое) (90) разрешение его кризиса идентичности обеспечило якорь надежды в жизни, подверженной угрозе опасно разрушительных эмоций. Он пережил личную «смерть и рождение заново», но мистически, он видел в этом скорее продолжение, чем перерыв своей прежней жизни:

Я всегда хотел быть врачом. Я думал, что это самая лучшая профессия. Говорить со мной о технике, юриспруденции было бессмысленно, — но быть врачом, — мне это инстинктивно нравилось.

Чарльз пробыл в Европе ровно столько, сколько ему потребовалось на то, чтобы сдать экзамены на право заниматься своей профессией и обзавестись женой; в день свадьбы они отправились на корабле в Китай. И опять-таки он, действуя интуитивно и решительно, отреагировал на притягательную силу, которой обладал для европейцев и американцев Китай в первые десятилетия двадцатого столетия. Он разговаривал со многими возвращавшимися оттуда миссионерами и прочел множество статей; его возбуждала проблема трудностей, отсутствие больниц, врачей и даже элементарных санитарных условий. Эта благоприятная возможность одинокого успеха и преувеличенной автономии, возможно, привлекала его сильнее всего:

В период обучения мне всегда нравилось делать что-то для себя, делать то, что необходимо. Для врача быть хозяином самого себя — это то, что требуется пациенту… Я взял в Китай свой микроскоп, все свои книги и оборудование и небольшой микротомⁱ, так что я мог сам делать все для себя и быть полностью независимым.

Китай более чем оправдал его ожидания. Как чрезвычайно необходимый врач в чуждой обстановке, он мог заниматься полезной работой и в то же время жить в собственной своеобразной манере. Он работал с другими докторами только в начале, чтобы узнать кое-что о местных условиях и о китайском медицинском словаре. Затем он разработал независимую модель частной практики в сочетании с работой на условиях неполного рабочего дня для европейских правительственных представителей; у него были ежедневные часы в клинике, и он также занимался широкими бактериологическим обследованиями. Какое-то время он занимался исследованиями в крупном медицинском центре, но бросил это занятие, когда его статью раскритиковали и в это же время из Европы прибыл известный ученый. «Началась конкуренция, поэтому я ушел». Однажды он подумывал о том, чтобы принять соблазнительное предложение возглавить крупную миссионерскую больницу, но резко отступился от соглашения, как только обнаружил в контракте условие (91), гласящее, что ему не позволят покидать территорию больницы без разрешения матери-настоятельницы.

Все годы жизни в Китае он был всецело погружен в интенсивную медицинскую работу, занимаясь лечением китайцев и иностранцев из всех слоев общества. Но он скрупулезно избегал дружеских отношений с кем бы то ни было, поскольку считал их угрозой для своей свободы. «Если у меня есть друг, я должен его приглашать, а мне не нравится быть рабом удобства». Он гораздо больше предпочитал такие индивидуальные занятия, как литературные упражнения, живопись и охота. «Вместо того, чтобы пойти на званый обед, я могу отправиться за город. Я был человеком, который знал места получше». Как и следовало ожидать, другие жители Запада в Шанхае недолюбливали доктора Винсента, оценивая его как человека странного и в какой-то степени испорченного.

После войны вследствие своих прошлых политических связей (хотя он никогда не интересовался политикой, он вступил во французскую правую партию из-за практических преимуществ, которые это тогда ему давало) он решил перевести свою практику почти полностью в сельскую местность. Он стал обслуживать пациентов на очень обширной территории, путешествуя на мотоцикле, повозке, запряженной лошадью, на муле, в небольшой лодке или пешком. Он содержал в провинции три отдельных клиники, всегда выбирая такие участки, чтобы они располагались рядом с охотничьими угодьями. Он не обращал внимания на реальную опасность, которую представляли собой войска обеих сторон во время китайской гражданской войны, и занимался с бескорыстным мистическим энтузиазмом как своим целительским искусством, так и общением с природой:

Я с головой ушел в эту жизнь. Рано утром и вечером я обычно ловил рыбу и охотился. Я работал целыми днями, иногда путешествуя по три часа, чтобы добраться до пациента, иногда спал в его доме... Мне нравилось жить с пациентом, потому что для меня он не был всего лишь больным... Других врачей там не было, и я дал жизнь множеству пациентов... Необходимо было видеть жизнь в контакте с бедными людьми и природой, чтобы возникали эмоции — эмоции, которые я мог перевести в литературу и живопись. Не было человека более счастливого, чем я.

Доктор Винсент сохранял такую же личную сдержанность в отношениях с женой и детьми. Он проводил с ними мало времени, говоря о жене как об «очень славной женщине», потому что «она никогда не причиняла мне никаких хлопот и всегда уважала мою свободу». Он устроил так, чтобы его семья уехала в Европу как раз перед коммунистическим переворотом в 1948 году. Он фактически утратил связь с матерью и отцом. (92:)

В 1949 году с установлением нового режима он обнаружил, что его услуги находили все больший спрос в городе, где он снова начал вести большую часть своей практики. Он установил то, что считал хорошими отношениями, с несколькими коммунистическими должностными лицами, занимаясь их лечением в своей частной клинике, и думал, что при таком небольшом количестве оставшихся иностранных докторов его будущее было «великолепным». Он игнорировал многочисленные предупреждения своего посольства с рекомендациями покинуть страну, поскольку ситуация становилась опасной. Однажды он забронировал место для отъезда; но решил отменить заказ, потому что «я чувствовал, что решение остаться больше соответствовало моему характеру».

Важной особенностью характера доктора Винсента в период, предшествовавший «исправлению мышления», была его манера комбинирования крайних и потенциально разрушительных эмоциональных паттернов раннего детства с умением формировать чрезвычайно личный и необычный стиль жизни, которому он научился в период молодости (young adult). Психиатр, конечно, вполне мог бы обратить внимание на бросающиеся в глаза шизоидные и параноидальные тенденции характера; проще говоря, он был человеком, неспособным любить. Однако он выработал устойчивую и работоспособную идентичность мистического целителя — одинокого авантюриста, вечно напрашивающегося на новые опасности; изолированного искателя высоких эстетических ценностей, всегда пополняющего запас ощущений; магического манипулятора, который мог управлять своей средой только путем удерживания других людей на почтительном расстоянии.

В этом «Я-образе» воплотились три убеждения, которые он стремился доказывать себе почти со дня рождения: Я не нуждаюсь ни в ком. Никто не может завладеть моей душой (внутренней жизнью). Я превосхожу других смертных. Поддержание этих личных мифов требовало всегда энергичных, но и всегда бодрящих усилий. Он был постоянно начеку против собственных внутренних побуждений в противоположном направлении: склонностей искать близости, работать совместно и полагаться на других людей. Эти социальные и кооперативные убеждения были, как это ни странно, его негативной идентичностью. Ему приходилось постоянно парировать их как опасные для его личных мифов и для его преувеличенного чувства хозяина над самим собой, которое удерживало всю конфигурацию [личности].

Подобно любому человеку, который энергично бунтует, он содержал в себе — через отождествление — многое от тех людей, от которых стремился освободиться. Он стал, подобно отцу, художником и в какой-то степени тираном. (Что он взял от матери, менее ясно.) Мощные эмоции, выраженные им во время юношеского демонстративного неповиновения авторитету, также оставили его с сильным ощущением вины. Его чувство вины (93:) было неявным, и он, возможно, даже казался некоторым людям человеком без совести. Но он, напротив, страдал от более подавленного и потенциально пагубного чувства греха и потребности в наказании, которое проявляло себя только в замаскированной форме: в его членовредительстве в девятнадцать лет, в стремлении навлекать на себя опасности и в решении остаться в Китае после того, как его предупредили о необходимости уехать. Но жизненная модель (паттерн) мистического целителя в большинстве обстоятельств была в состоянии держать эти эмоции под контролем.

Однако, когда доктора Винсента заключили в тюрьму, все внезапно перевернулось: манипулятором теперь манипулировали, целителя считали «больным» и нуждающимся в «лечении», эстетствующий странник был брошен в переполненную грязную камеру, одинокого и изолированного заставили раскрывать душу перед незнакомцами. Похоже, ничто от его прежней идентичности не соответствовало новым обстоятельствам.

Создавая свое фантастическое признание, он на самом деле пытался удержать эмоциональную дистанцию и пустить в ход свои манипулятивные способности. Человека без обязывающих групповых привязанностей или преданности разделяемому с кем бы то ни было набору истин, его мало заботили все «за» и «против» коммунистической идеологии; его интересовала задача как уцелеть. Но атаки «исправления мышления» очень быстро подорвали его усилия сохранить контроль и позицию стоящего в стороне; его втянули — как следовало втягивать всех — в интимный мир личных отношений и непрерывного самокопания.

При этих обстоятельствах его личный миф абсолютной независимости и сверхчеловеческого самообладания был разрушен. У него не было иного выбора, кроме как, возможно, впервые в его жизни эмоционально влиться в человеческое общество,. Это полное изменение такого базового паттерна идентичности было показателем силы «исправления мышления»; но оно было достигнуто всего лишь благодаря тому, что реформаторам удалось выявить давно захороненные стремления Винсента к человеческой вовлеченности, стремления, существование которых он до тех пор успешно отрицал. Они также затронули его скрытое ощущение вины: по мере того, как его заставляли чувствовать себя все более виновным, он мог отказаться от своей драгоценной изоляции (в самом деле, он должен был это сделать, ведь именно его бегство от людей было одним из первоначальных источников его вины), и все больше превращался в то, чего от него ожидала эта среда.

Когда это начало происходить, он не мог обратиться ни к каким широким верованиям, и у него не было никакого социального «я» для самозащиты. Ослепленный внезапным заполнением давнишней эмоциональной пустоты, он перенял большую часть окраски своей новой среды. Он воспринял, и отнюдь не поверхностно, многое из (94:) идеологии и представлений китайского коммунизма. Ибо он был человеком, ничуть не менее уязвимым для человеческого влияния, чем другие; за его длившимся всю жизнь уклонением от людей стояли и страх, и сильное желание подвергнуться такому влиянию.

В процессе его второго рождения можно было опираться на большую часть прежней идентичности. Он мог найти новый фокус для своего мистицизма в коммунистической версии «народа»; он мог возобновить манипулятивное исцеление, «помогая» сокамерникам («Коммунисты тоже связывают тело и дух» — сказал он мне); и он мог воспользоваться «научной методологией», которая апеллировала к более конкретной и логической стороне его характера. Его второе рождение достигло кульминационной точки в том, что он в конце «исправления» явился вновь как врач-преподаватель. Возникало впечатление, что в ходе последней части заключения он привел новую конфигурации своей личности в хорошее рабочее состояние; в момент освобождения он был вполне интегрированным.

Однако, когда его втолкнули в гонконгскую среду, его новая идентичность, в свою очередь, разбилась вдребезги. Я уже описывал кризис идентичности, в который его ввергла неспособность доверять себе в отношении как коммунистического, так и некоммунистического мира; эта информация о его прошлом показывает, почему кризис доверия у него оказался столь экстремальным. Самым разрушительным для Винсента оказалась потеря преувеличенного чувства власти над собой, которое он всегда приводил в действие в некоммунистической среде. Поскольку он так долго действовал, исходя из предположения, что не может доверять ничему и никому вне себя, отсутствие этой уверенности в себе оказалось критическим, и параноидальный психоз, который эта личная вера всегда отвращала, угрожал поглотить его.

После освобождения он был, фактически, ближе к психозу, чем во время худших нападок и оскорблений в заключении. Правда, именно в ходе «исправления мышления» его лишили умения владеть собой; но тогда ему предложили взамен работоспособную конфигурацию идентичности вместе с сильным чувством порядка и серией настолько увлекающих воздействий, что его эмоции были поглощены постоянным стремлением не отстать. В Гонконге он столкнулся со средой, которая не предлагала ни контроля, ни поддержки; взамен она представляла собой специфическую комбинацию свободы, колониального аромата, неравенства, изменчивости, искусственности и некоторой нерешительности, гипотетичности. Оказаться в таком месте лишенным единственного надежного механизма идентичности означало столкнуться впервые со всеми последствиями его утраты — столкнуться с внешним хаосом и (95:) внутренним замешательством.

В результате доктор Винсент проявил тенденцию вновь возвращаться к этой идентичности кающегося преступника, как, например, когда он среагировал на китайского бизнесмена как на обвиняющего судью. У него также появился новый, непривычный — для него — опыт страдания от одиночества, вместо того, чтобы процветать благодаря ему. Встречаясь с друзьями, случайными знакомыми и даже со мной, он искал помощи в стремлении восстановить утраченное ощущение интеграции и совершенного владения собой. Но он был плохо подготовлен для близких отношений как из-за самых старых жизненных паттернов, так и из-за недавно возросшей подозрительности. Он быстро ощутил, что надежду следует возлагать не на навязанные эмоциональные паттерны «исправления мышления», а на возвращение к тому, для чего он был лучше всего подготовлен, — к мистическому целителю.

Как только внешнее давление «исправления мышления» было устранено насовсем, такое возвращение стало неизбежным. Самое ясное доказательство его возвращения к старой модели переживания всей жизни через собственный рассудок и тело выражено в следующем удивительном утверждении, высказанном во время нашего заключительного интервью:

То, что случилось, странно — этот опыт полезен для меня — потому что я испытал все в Китае ..., находиться в тюрьме и быть обвиненным — это часть меня самого... Это трудно объяснить... Теперь у меня есть опыт реальности этого мира. Я знаю, что они делают... Мое мышление расширилось.

Я знаю о них все — насколько они жестоки — их иную душу — их материалистический способ видеть вещи — их логику... Вы не можете знать — вы не можете понять, что означают цепи и тоу-ченг [tou-cheng — борьба], — о принуждении, которым они пользуются... Я знаю все о методе постепенности … есть разница между человеком, который изучает анатомию по книге, и человеком, который изучает анатомию, используя тело.

Я могу видеть эту ситуацию через свой опыт, личный опыт — физический и духовный. Теперь, если бы кто-нибудь предложил мне вернуться в Китай, я сказал бы «нет»; без моего опыта я сказал бы, что должен возвратиться.

Тут слышится эхо юноши, который отправил пулю в собственное плечо, чтобы выразить любовь к юной девушке: опыт должен быть его собственным, или это вообще не опыт. Эта основная сердцевина характера пережила родительскую критику, строгие католические школы, изучение медицины, двадцать лет жизни в Китае и даже само «исправление мышления».

Дезориентация и поиски доктора Винсента были в целом неидеологическими. Коммунистические и некоммунистические верования были, как всегда, (96:) важны для него только тогда, когда они затрагивали его непосредственный жизненный опыт. Даже его путаница в идеях, проявленная в момент скачка от одной стороны к другой, была, главным образом, ненамеренным эмоциональным экспериментом, формой испытания идентичности. Его поиск неизбежно вел назад к той части самого себя, которую он знал лучше всего. Но влияние коммунистического представления о мире и созданных «исправлением мышления» идентичностей, впитанных им в период заключения, нельзя полностью отбрасывать. Они остались в нем как альтернатива «я», готовая появиться вновь — как это происходило во время наших совместных бесед, — как только он ощутит себя обиженным или забытым в ходе будущей жизни в некоммунистическом мире.

Как относиться к его заявлению, что он «никогда не говорил так искренне», как со мной, и что это было результатом его «перевоспитания»? Я думаю, что он ответил на этот вопрос в своей последней фразе: «Я чувствую, что оставил часть себя в Гонконге». Это замечание можно толковать неоднозначно. В нем содержится намек на то, что через «исправление мышления» он научился подчинять свою «душу» и поэтому смог открыть себя для меня в гораздо большей степени, чем для кого бы то ни было прежде. Но оно подразумевает также, и это, возможно, еще более важно, что оставляя часть себя в Гонконге, он сбрасывал одну из своих кож, чтобы освободиться для того, что лежит впереди. Он оставлял самую новую, наименее удобную и наиболее бросовую, не представляющую ценности часть себя, «исправленного» человека. Он отдавал себе отчет в том, что «исправление мышления» научило его «открывать» себя другим; но поступив так сначала в тюрьме, а затем со мной в Гонконге, он был склонен забыть этот урок.