10. 9. Прогресс и гармония

В случае дальнейшего развития новое «я» заключенного требует эмоциональной подпитки. Эту подпитку поставляет достигнутое заключенным ощущение гармонии с переставшей быть чуждой средой. Гармония — это отчасти вопрос постепенной адаптации, как ясно дали понять доктор Винсент и отец Лука. Адаптация, в свою очередь, зависит от прогресса в «исправлении»; и только тогда, когда этот прогресс демонстрируется, заключенный начинает получать признание и принятие, которые так драгоценны в подобной среде.

Затем, как описывал доктор Винсент, заключенный может испытывать глубокое удовлетворение от решения всех проблем; от групповых дружеских отношений в жизни, работе и переживаниях; от передачи себя во власть всемогущей силы и превращения в часть этой силы; от самораскрытия в катарсисе личного признания; от ощущения себя на стороне моральной справедливости великого крестового похода массового искупления.

К концу заключения доктор Винсент и отец Лука жили вполне удобно. Достаточно серьезным оказалось усовершенствование их физической среды; атмосфера откровенности и понимания с полуслова была (80:) возбуждающей. Оба восстановили статус человеческих существ. Разговоры с судьями были честными встречами людей, понимающих друг друга и считающихся с чувствами друг друга. Действительно, отец Лука чувствовал себя достаточно свободно, чтобы высказывать сомнения и критику; и хотя он делал это частично по тактическим соображениям, в то же время он принимал терапевтическую помощь от своих тюремщиков.

Чтобы оценить эмоциональную привлекательность гармонии, следует — что и делает неизменно заключенный — сопоставить её с базальным страхом и отчуждением более ранних стадий заключения. Вместо антагонизма и полного конфликта он чувствует соответствие со средой, которая его ценит. Идентифицированному в качестве «прогрессивного», ему разрешают (и он ухватывается за это) более прямую форму самовыражения. Безусловно, он до сих пор еще частично актер; но спектакль и жизнь все больше сближаются, и он играет вовсе не в той степени, как он думает. По мере того, как он достигает большей близости в общении со своими «исправителями», весь его опыт оборачивается гораздо более сильным ощущением реальности. Чиновники, в свою очередь, показывают начальную готовность принимать заключенного таким, каков он есть — ни в коем случае не совершенного в «исправлении», но, по крайней мере, более подлинного в своем частичном «исправлении».

11. 10. Заключительная исповедь: подведение итогов

В этой атмосфере гармонии и реальности заключенный готов прийти к заключительному заявлению о том, чем он является и чем был. Эта исповедь, конечно, прошла долгий путь развития, но она, скорее всего, примет свою окончательную форму только после того, как автор достигнет достаточного «прогресса», чтобы создать «правильную» версию и поверить в неё.

В случае с отцом Лукой, — который является особенно наглядным (показательным) в отношении процесса «исповедания» в целом, — два коротких абзаца заключительного покаяния кажутся почти разочаровывающими после миллионов самообличительных слов, которые он уже излил. Все же это самое краткое из покаяний было как символом, так и итогом всего произошедшего ранее. Для чиновников это было конкретное раскаяние, заявление для отчета. Для отца Луки это была последняя из тяжелого ряда «покаянных» идентичностей. Чтобы понять это, нам следует рассмотреть последовательность его покаянных реакций и его экзистенциальных неотъемлемых черт (вовлеченностей), поскольку любое признание, истинное или ложное, содержит интерпретацию настоящего и прошлого отношения к миру.

Первым заявлением Луки о раскаянии (настолько неприемлемым в качестве покаяния, что его лучше было бы называть пред-исповедальным заявлением) было его (81:) демонстративное неповиновение. Утверждая, что его арест был либо ошибкой, либо последствием его веры, он честно держался за идентичность священника. Но по мере того, как он начал все более отказываться от этой части себя и принялся блуждать в лабиринте собственных ложных признаний вины, он приобрел две дополнительные идентичности: тайного заговорщика и «романиста», или творческого «фантазера». Его вера в собственную ложь служила как показателем степени, до которой распалась его идентичность, так и силы этого образа созданного внутри него заговорщического «я». Когда он согласился рассказывать о своих коллегах по духовному сану и подробно сообщать о католических группах, то стал принимать на себя навязанную ему личность предателя, и особенно предателя самого себя. Затем, когда от «романа» отказались, и он начал впервые каяться во всем — выкладывать «исправителям» все, что приходило ему в голову, — он, сам о том не подозревая, превратился в просителя, добивающегося одобрения. Вслед за этим, организуя конкретные пункты [покаяния] удовлетворительно самоизобличающим образом, он одновременно был и кающимся грешником (он мог быть кающимся, потому что лучше знал, каковы были его грехи), и относительно продвинутым исповедующимся (тем, кто изучил методы своей среды). В двух абзацах заключительного признания вины, — где он упоминает о «шпионской» связи с другим священником и о своей «незаконной» церковной деятельности, — он принял (хотя едва ли полностью) финальную идентичность «закоренелого» преступника.

«Исправители», таким образом, закончили именно тем, с чего начали. С самого начала они приклеили Луке ярлык преступника; и именно эти два «преступления» явно были ими первоначально выбраны в качестве тех, которые ему предстояло «осознать». Зачем же они доставляли всем такую массу хлопот?

Они делали так, потому что признание вины — в такой же степени часть перевоспитания, как перевоспитание — часть покаяния. Чиновники требовали, чтобы их обвинения превратились в самообвинения заключенного и чтобы признание делалось с внутренней убежденностью. Они требовали, чтобы он предстал в том преступном образе, который они для него создали, — и причины подобных требований, как мы позже выясним, ни в коем случае не являются полностью рациональными.

Последовательность покаяния отца Луки не была ни уникальной, ни случайной; эта последовательность была по существу той же самой для доктора Винсента и почти для всех других заключенных. Первой идет проба на скрупулезность, затем «фантастическая исповедь», затем возвращение к (82:) реальным событиям с деформированной картиной и, наконец, краткое изложение признанных «преступлений». Поскольку вызревание «фантастического признания вины» обычно имеет место в первые несколько дней или недель (у отца Луки это заняло исключительно длительный период), главная тенденция заключается в сдвиге от воображаемых (мнимых) событий к чему-то конкретному. Хотя фантазия и ложь ни в коем случае не устраняются, этот сдвиг создает у заключенного ощущение, что он движется в направлении истины. Его покаяние превращается из неконтролируемой мифической (или кошмарной) галлюцинации в более ответственное переистолкование собственной жизни. Таким образом, он оказывается более «втянутым» в процесс «покаяния», более тесно связанным собственными словами. В то же время, эффект «фантастического признания вины» не совсем для него утрачен: он способен сохранять относящееся к нему чувство вины, как будто действительно совершил то, что описал.

Хотя каждый шаг в признании — результат изменений в силе и тоне данного средового давления, заключенный переживает многие из своих реакций как личные открытия. И Лука, и Винсент, совершая переход от лжи к преувеличению, думали, что натолкнулись на полезную и остроумную методику; только позже каждый из них осознал, что манипулирование судей сделало эту реакцию неизбежной. Каждый шаг в признании вины, следовательно, является средством адаптации; и он также становится компромиссом и для заключенного, и для «исправителя»: первый хочет сказать меньше, а они требуют больше.

В этой последовательности «покаяния» существует немалая доля структурирования и планирования со стороны тюремных чиновников. Но их могут дезориентировать (они могут сами стать жертвами) собственные побуждения и заразительные параноидальные настроения данной среды; их дезориентация по поводу того, что является истинным, а что — ложным, — настолько явное в их обращении с отцом Лукой, — может усилить это общее эмоциональное смятение.

Эта «исповедь», таким образом, объединяет в одно целое требование и повиновение, отформованную креативность, адаптацию, компромисс, проработку и весьма значительную потерю ориентации во всех отношениях. Ее окончательная версия — это направляемое «исправителями» субъективное восприятие заключенным послания данной среды, но она также включает и собственную обвинительную переоценку этим человеком своих прошлых действий. Ее истоки, покоящиеся на реальных событиях, «логика» искажений и привкус документальности могут сделать эту версию весьма правдоподобной — как для внешнего мира, так и для ее создателя.