5. Комментарий о «великой пролетарской культурной революции»

(ix:) События в Китае, связанные с великой пролетарской культурной революцией, начавшиеся летом 1966 года и продолжающиеся до настоящего времени, имеют исключительное значение для Китая, для революций вообще и для человеческого будущего. Они также являются экстраординарным вызовом ученому, занимающемуся психологией и историей или «психоисторическим процессом».

Мое изучение китайского «исправления мышления», точно так же, как и других последующих событий на этом материке, не позволило мне предсказать такой катаклизм. Но, думаю, было бы честно сказать, что психологическая среда и общие принципы, описанные в этой книге, обеспечивают основание для объяснения, почему произошел такой переворот и что случается с людьми, вовлеченными в него. Мы фактически являемся свидетелями полного расцвета моделей тоталитаризма, описанных в данной книге. Я полагаю, что мы можем теперь рассматривать этот тоталитаризм как часть поисков того, что я в другом месте назвал «революционным бессмертием» — стремление создать столь чистую и интенсивную национальную среду, чтобы сделать бессмертной саму революцию и участие в ней индивидуума.

Исследование психологических последствий применения атомной бомбы в Хиросиме привело меня к общему ощущению важности не только человеческого предчувствия смерти, но и стремления человека пережить самого себя: его побудительного мотива «продлить существование» в каком-то бессмертном принципе или «потомстве», будь они (X:) биологические или биосоциальные, творческие, теологические или природные. Потребность в ощущении бессмертия ни в коем случае не ограничивается революционерами или умирающими. Это скорее фундаментальный элемент психологической жизни вообще, существенно важный для психической жизнеспособности. Борьба за сохранение этого ощущения человеческой целостности и преемственности становится все более трудной в наш век, когда нас, с одной стороны, осаждает беспрецедентное ускорение исторического процесса, и угроза ядерного истребления — с другой. При особенно крайних условиях, как сегодня в Китае, эта борьба может принимать отчаянные, чреватые поражением и опасные направления.

С этой точки зрения мы можем рассматривать недавние события китайской революции как нечто большее, нежели просто чрезвычайную попытку отсталой в промышленном отношении нации догнать современный мир, или попытку древней культуры загладить результаты столетия унижения со стороны Запада. Страдания Китая во многом олицетворяют встревоженные современные усилия человека придать смысл собственной жизни, достичь символического бессмертия.

Нам следует лучше понять эти страдания не только потому, что мы должны научиться жить с четвертью мирового населения, захваченной ими, но и потому, что благодаря такому пониманию мы начинаем узнавать кое-что о собственном психологическом состоянии.

Р. Дж. Л., Уэллфлит, Массачусетс (R. J. L. Wellfleet, Mass.).

6. Предисловие

(xi:) Это исследование началось как психиатрическая оценка китайского коммунистического «исправления мышления» или «промывания мозгов». Оно, главным образом, таким и остается; но вместе с тем оно неизбежно превратилось и в психологическое изучение экстремизма или тоталитаризма — и даже еще шире — в изучение «закрытых» подходов к человеческому изменению по сравнению с «открытыми» подходами к нему.

Эта работа основана на исследовании, проведенном мною в Гонконге в 1954-55 годах. Потом оно обернулось более чем четырьмя годами дополнительных исследований и преподавания в Соединенных Штатах. Моя работа с западными и китайскими субъектами — соединение эмоциональных деталей, которые были одновременно и горькими, и чрезвычайными, — и психологический, моральный и исторический вызов данного материала сделали эту научную работу исключительно захватывающим личным и профессиональным опытом.

Книга об экстремизме призывает к особой мере объективности. Это не значит, что её автор может претендовать на полную личную или моральную беспристрастность, непредубежденность. Допущение о подобной беспристрастности в психологической (или любой другой) работе в лучшем случае является самообманом, а в худшем случае — источником опасного искажения. И кто в эту эпоху осмелится претендовать на то, что он остался в стороне от проблем психологического принуждения, идентичности и идеологии? Уж конечно не тот, кто ощутил потребность изучать их столь подробно.

Взамен я попытался быть и разумно беспристрастным, и ответственно преданным: беспристрастным в своих усилиях стоять достаточно далеко от материала, чтобы изучать природу данного процесса, его воздействие на людей, подвергнутых ему, и некоторые из факторов, влияющие на тех, кто этот процесс осуществляет; преданным собственному анализу (XII:) и суждениям в пределах ограниченности и пристрастности моего знания.

Многое в этой книге является чрезвычайно критическим по отношению к специфическим аспектам китайского коммунизма, который в ней исследуется, но я не делал никаких попыток вынести окончательный приговор этому революционному движению, чреватому серьезными последствиями. Я настроен критически по отношению к психологической тактике «исправления мышления» не потому, что она коммунистическая (или китайская коммунистическая), а из-за её специфической природы. В последнем разделе данной книги эта тактика сравнивается с методами, применяемыми в рамках нашей собственной культуры, которые также трактуются критически в той мере, в какой они напоминают идеологический тоталитаризм исправления мышления. Вместо того, чтобы противопоставлять «хороших нас» «плохим им», я скорее попытался идентифицировать и объяснить конкретное психологическое явление.

В поисках такого объяснения я регистрировал все, что казалось релевантным, включая детали любого психологического и физического насилия, с которым сталкивались мои субъекты исследования. Я считаю, что такой всесторонний подход предлагает наилучшие средства осуществления вклада в общее знание и в разъяснение этого эмоционально обремененного предмета; и я надеюсь, что, таким образом, данный труд, в конечном счете, поможет скорее разрешению, чем интенсификации страстей холодной войны. Фактически одна из трагедий холодной войны заключается в том, что моральная критика любой стороны немедленно эксплуатируется другой стороной в плане одностороннего преувеличения. Помешать тому, чтобы это происходило, нельзя; но можно хотя бы выразить дух, в котором была написана работа.

Такой подход требует, чтобы я сообщил читателю о своих пристрастиях как в психиатрических, так и в политических вопросах. В сфере психиатрии я испытал серьезное влияние как неофрейдистского, так и фрейдистского течений: первое — благодаря сотрудничеству с Вашингтонской школой психиатрии как в ходе данной исследовательской работы, так и непосредственно после её завершения, и последнее — в кандидатской работе в Бостонском Психоаналитическом Институте в более поздний период. Оба влияния также присутствовали во время моего предшествовавшего прохождения психиатрического тренинга в рамках повышения квалификации в Медицинском центре университета штата Нью-Йорк. Я обнаружил, что труды Эрика Эриксона, особенно касающиеся вопросов личной идентичности и идеологии, были особенно подходящими для данной монографии. В то же время я постоянно искал новые способы добиться такого психологического понимания, которое могло бы служить опорой для исторических сил, обеспечивая при этом гуманистическую фокусировку. Поэтому я широко воспользовался биографическими данными своих субъектов исследования (XIII:) и постарался включить в это изложение описание истории их жизни из «плоти и костей» в связи с релевантными социально-историческими течениями, а также скрупулезный психологический анализ их реакции на Исправление мышления. Это казалось мне наилучшим способом справиться с неразделимыми отношениями между стрессом и реакцией и (выражаясь словами Уильяма Джеймса) «передать истину». Мои политико-философские пристрастия влекут меня к либерализму, весьма критически настроенному по отношению к самому себе; а также к антитоталитаристскому (выражаясь психологическими терминами данного труда, антитоталитарному), пронизанному интересом к истории, проявлению сомнения в существующем порядке вещей, изложенному Альбером Камю в его блестящем философском эссе «Бунтарь». Никто лучше Камю не понимал человеческих проблем, связанных с данным исследованием.

Я хочу хотя бы упомянуть о многих людях, чья прямая личная помощь была незаменима для завершения этого труда. Дэвид Маккей Риоч (David McK. Rioch) оказал начальную поддержку, когда помощь нужнее всего, и постоянно продолжал обогащать эту работу благодаря своему утонченному эклектицизму, дерзкому, провокационному критицизму и личной доброте. Эрик Эриксон в ходе многих незабываемых бесед в Стокбридже и Кембридже давал стимулирующие советы по конкретным случаям и по проблемам изложения, которые позволили осуществить более глубокий подход. На более поздних стадиях работы Дэвид Рисмэн (David Riesman) щедро предлагал свою выдающуюся интеллектуальную широту и уникальную личную способность максимально пробуждать в человеке его творческое начало. Карл Бингер (Carl Binger) был мудрецом, всегда готовым помочь советом. Все четверо, как и Кеннет Кенистон (Kenneth Keniston) и Ф. К. Редлих (F. C. Redlich), сделали богатый по мыслям критический разбор этой рукописи. Я также чрезвычайно признателен другим психиатрам и специалистам из родственных психиатрии областей — Лесли Фарберу (Leslie Farber), Эриху Линдеманну (Erich Lindemann), Маргарет Мид (Margaret Mead) и Беате Ранк (Beata Rank). Бенджамин Шварц (Benjamin Schwartz) и Джон Фэйрбэнк (John Fairbank) постоянно давали мне консультации по опасным тонкостям и оттенкам китайской культурной, интеллектуальной и политической истории. Оба они читали отдельные части этой рукописи. На более ранней стадии работы меня консультировали Лу Паотунг (Lu Pao-tung), Ма Менг (Ma Meng), Говард Бурман (Howard Boorman), Конрад Брандт (Conrad Brandt) и A. Доак Барнетт (A. Doak Barnett).

Литературные консультации и насущный хлеб любви моей жены, Бетти Джин Лифтон (Betty Jean Lifton), едва ли можно обосновать документально. Мой отец, Гарольд A. Лифтон (Harold A. Lifton), также усиленно поощрял эту научную работу.

Первые семь месяцев гонконгское исследование финансировалось (XIV:) Фондом Азии (Asia Foundation), а остальную часть года — Вашингтонской Школой психиатрии (Washington School of Psychiatry). Рукопись была завершена благодаря грантам от Фонда Форда (Ford Foundation) и Фонда средств для исследований в области психиатрии (Foundation's fund for Research in Psychiatry). Оба гранта были предоставлены через Гарвардский университет.

Наконец, я должен выразить признательность моим сорока субъектам исследования, китайским и западным, чей личный опыт «исправления мышления» является основой данного труда. Степень их интеллектуального сотрудничества в этой работе очевидна в биографических главах. В них я изменил некоторые детали, чтобы защитить анонимность объектов исследования; но ни одно из этих изменений не влияет на существенно важные психологические модели.