2. Приближение развязки: конфликт и «борьба»

И все же, по прошествии нескольких недель Ху стал отмечать некоторые изменения. Принимавший его отчеты функционер требовал все более подробного анализа поведения каждого из членов группы; все меньше внимания уделялось марксистской теории, акцент явно сместился на позиции студентов и настроение в группах. Ху уже не был в восторге от той роли, которую ему отвели: «Я считал, что моя задача — помогать студентам изучать коммунизм, но вскоре я начал понимать, что коммунисты больше заинтересованы в том, чтобы я помогал им изучать самих студентов». В то же самое время Ху дали понять, что ему уже не следует занимать нейтральную позицию, а, напротив (по выражению Мао) — «склоняться к одной из сторон», поддерживать «прогрессивные элементы» и применять к другим суровые методы давления, нацеленные на то, чтобы ускорить процесс «исправления».

Вопросы назрели к моменту первого «подведения итогов исправления»; в конце каждого курса каждый студент должен был подготовить свой отчет. Через лидеров групп и в процессе обмена информацией в таких неформальных обстоятельствах как совместная трапеза в общей столовой функционеры сообщали о том, в какой форме будет происходить подведение итогов; основной целью этой процедуры было обсудить степень влияния материала первого курса на прежние представления студентов об общественном устройстве. На написание итогового отчета студентам отводилось два дня; после этого каждый из них должен был зачитать его перед другими членами группы, каждому из которых предписывалось выступить с критическими замечаниями. Кое-кто из студентов, слишком глубоко окунувшиеся в сладостную атмосферу периода «медового месяца», подходили к задаче слишком легкомысленно и, недолго думая, выдавали этакое поверхностное эссе; но Ху заметил, что функционеры относились к этой процедуре со всей серьезностью, и что они взяли за правило присутствовать при оглашении отчетов с тем, чтобы удостовериться, что соученики подвергают друг друга достаточно жесткой и бескомпромиссной критике.

Критические нападки вызывали шквал ответной критики, и гармоничные отношения внутри группы переросли в напряженные антагонизмы. Прежние и нынешние позиции, которые студенты с такой легкостью излагали друг другу в первые дни пребывания в университете, теперь неотступно преследовали их. Ранее ничем не выделявшиеся студенты внезапно стали «активистами», ужесточавшими критику и наращивавшими эмоциональный накал в группе. Некоторые из этих активистов заявили, что они члены Коммунистического Союза Молодежи или даже самой коммунистической партии, тем самым, выйдя из подполья. Регулярное посещение партийных и комсомольских собраний прокладывало им путь на высшие этажи университетской иерархии, которые, наделяли их большей властью, чем статус лидера группы, каким был Ху. Когда Ху это понял, ему стало не по себе — ясно, что администрация была проинформирована обо всех его действиях, только непонятно, кем и когда. К тому же, он обратил внимание, что власти начали переводить студентов из одной группы в другую, чтобы как можно эффективнее использовать работу активистов, и чтобы в каждой группе всегда были один-два человека, которые могли бы оказывать мощное влияние на окружающих. Собственный опыт выступления с итоговым отчетом только утвердил Ху в этой мысли. Хотя его отчет носил исключительно ортодоксальный характер и по форме, и по содержанию, он сделал его достаточно сжатым. В результате, его безжалостно раскритиковал один из активистов, обвинив в утаивании подробностей, а присутствие при этом всех троих функционеров убедило Ху в том, что факультет выражает особую обеспокоенность его персональным прогрессом.

С тех пор давление, оказываемое на него, не прекращалось, а только усиливалось, и Ху постоянно находился в атмосфере критики, самокритики и покаяния, которая во многом напоминала условия содержания заключенных из западных стран. Самому подробному рассмотрению подвергались не только идеи, но и подспудные мотивы. Студентов приучали к мысли о том, что им никогда не удастся приблизиться к истинно «материалистической точке зрения», «пролетарской (или народной) позиции» и «диалектической методологии» — а причины их неудач анализировались куда подробнее, чем во время тюремного «исправления». Как лидер своей группы, Ху содействовал подобной ортодоксальности; как студент, он и сам иногда сносил упреки в неумении жить в соответствии с этими принципами.

Теоретическая подкованность в вопросах коммунизма сослужила Ху добрую службу, но не обеспечила иммунитет против стандартных критических выпадов, которые в революционном училище приобретают больший размах, чем даже в тюрьме. Заключенный терпел нападки за связи с империализмом и за свои собственные «империалистические черты»; а студент революционного университета попадал под огонь, главным образом, за «индивидуализм». Функционеры, активисты и рядовые студенты трактовали работы Мао так, что под это определение подпадали любые проявления тенденции следовать собственным побуждениям, а не пути, указанному Партией. Поскольку это означало «постановку своих интересов превыше интересов «народа»», индивидуализм считался ужасным грехом. Но были и другие промахи, за которые студентов нещадно критиковали, и за которые они критиковали других: «субъективизм» — применение к проблеме личной точки зрения, а не «научного» марксистского подхода; «объективизм» — неоправданная отстраненность, стремление «стать выше классовых различий» или «занять положение наблюдателя в новом Китае»; «сентиментализм» — ситуация, когда привязанность к семье или к друзьям идет в разрез с требованиями «исправления», а следовательно «ношение идеологического балласта» (как правило, нежелание доносить на объект привязанности); а также «уклонизм», «оппортунизм», «догматизм», «отражение идеологии эксплуататорского класса», «откровенно техническая позиция», «бюрократизм», «индивидуалистический героизм», «ревизионизм», «департаментализм», «секретарианизм» и (ни больше, ни меньше) «проамериканское мировоззрение».

Очевидно, что в глазах функционеров и товарищей-студентов Ху выглядел индивидуалистом. Этот ярлык «приклеился» к Ху еще в самом начале обучения после развязанного им публичного спора с функционером, а в его дальнейших поступках не было ничего такого, что помогло бы рассеять это впечатление. И хотя он был образцовым студентом — «прогрессивным» во взглядах, осторожным в действиях, дотошным в исполнении своих обязанностей лидера группы — каждому было ясно, что он очень многого не показывает сторонним наблюдателям. Ху не разделял группового энтузиазма, и старался сдерживаться настолько, насколько это возможно в подобной обстановке. В своих отчетах для функционеров он точно соблюдал стандарты коммунистического анализа, но при этом всегда старался сказать как можно меньше, и избежать заявлений, которые могли бы повредить другим студентам. Именно эти отчеты стали причиной сложнейшего внутреннего конфликта: Ху ненавидел идею доносительства, но, вместе с тем, он не мог полностью абстрагироваться от утверждений функционеров о том, что эти оценки послужат благой цели «помочь» отстающим студентам. Как бы то ни было, Ху сознавал, что ему придется — ради того, чтобы привыкнуть к ноше, которую он взвалил плечи — проявить некоторую покладистость.

Выслушивая критику, Ху признавал свои ошибки и даже пускался в самокритику, объясняя допущенные промахи тлетворным влиянием «правящего класса» или «буржуазии», которому он подвергался в семье и в образовательных учреждениях. Но в его признаниях сквозила какая-то поверхностность, и функционеры не могли не почувствовать тщательно скрываемого внутреннего сопротивления. Чаще всего один или даже несколько из них дружелюбно обращались к Ху со словами о том, что, по-видимому, он испытывает определенного рода «идеологические проблемы», и с предложением «поподробнее их обсудить». Они проникновенно рассказывали Ху, что считают его многообещающим молодым человеком, как раз таким, какие так нужны Партии, таким, который мог бы сделать блестящую карьеру в партийной организации. В качестве примера они даже рассказывали о судьбах других молодых людей, крайне индивидуалистично настроенных во время процедуры «исправления мышления», которые, найдя в себе силы исправить этот изъян, стали высокопоставленными партийными аппаратчиками.

Ху не отвечал на эти провокации. Наоборот, он чувствовал, как внутри него стремительно нарастало ощущение неприятия навязываемых идей («Мне все больше и больше опостылевал этот процесс»), а невозможность поговорить с кем-нибудь о своих истинных чувствах только усугубляла и без того невыносимое напряжение:

(*Цитата*)

Мне ни разу не выдался шанс поговорить с кем-нибудь об этом или о том, что я считал правильным. Мне приходилось постоянно себя усмирять, проявлять терпение, избегать конфликтов с функционерами или активистами. Мне постоянно приходилось скрывать свои мысли… Я не мог расслабиться ни на минуту.

(*Конец цитаты*)

Ху стал ощущать, что функционеры негативно настроены по отношению к нему, и испугался, что, стоит ему сделать один неверный шаг, и они тут же навесят ему ярлык «реакционера» — опасное обвинение для каждого студента. Он оказался в парадоксальной ситуации, когда, в целом, все еще сохранял веру в китайское коммунистическое движение, но при этом все больше запутывался в собственных чувствах по поводу «исправления мышления».

Острота этой дилеммы постепенно нарастала по мере того, как моралистические интонации критики и самокритики постепенно распространялись на все, даже мельчайшие аспекты его повседневного существования. Студентов, как заключенных (только в «отечественном», а не в «империалистическом» ключе), распекали за такие «буржуазные» или «присущие правящему классу» черты как чувство гордости, тщеславие, жадность, соперничество, лживость, хвастливость и грубость. А если между мужчиной и женщиной завязывались романтические отношения (в революционном университете практиковалось обучение в смешанных группах, хотя мужчины и женщины жили отдельно друг от друга), этот вопрос выносили на обсуждение в классах и оценивали происходящее исключительно с позиций того, какое влияние этот роман оказывает на прогресс в «исправлении мышления» вовлеченных в него людей. Если «отстающая» подруга служила помехой для идеологического прогресса ее возлюбленного, ему советовали прекратить с ней всякие отношения; но если оба принадлежали к категории «прогрессивных», или если один из них помогал другому идти по тернистому пути «исправления», группа давала им свое «благословение». Одна активистка проявляла к Ху романтический интерес, но он остался безучастен к ее знакам внимания, и заподозрил (возможно, небезосновательно), что в своих действиях она руководствовалась тайными мотивами. В целом, сексуальные связи не поощрялись, поскольку было принято считать, что любовный пыл отвлекает студентов от «исправления мышления». Так или иначе, возможности завести роман были весьма ограничены, поскольку дни были полностью заняты hsueh hsi, а вечерами проводились дополнительные собрания и чтения. Воскресенье, хотя официально и считалось выходным днем, нередко отводилось для самопроверки, на которую не хватило времени в течение недели; а немногие доступные развлечения — кинофильмы, игры, хоровое пение и танцы — непременно несли в себе те или иные аспекты коммунистического идеологического послания. Считалось, что студенты из отделения, на котором учился Ху, не могут покидать территорию революционного университета без веской причины.

Как и в тюрьме, атмосфера в университете была перенасыщена исповедями студентов. В отличие от заключенных, каждый студент должен был признаться не в преступном деянии, а в том, что ранее он был причастен к «реакционным» группам (как правило, речь шла о режиме гоминдана или его студенческих организациях). Любой изучаемый курс служил инструментом для более полного самораскрытия, для искоренения темных сторон характера. Каждый студент беспрестанно предавался покаянию, самокритике, мысленно подводил итоги и занимался самопроверкой; это было основным показателем успешности его «исправления». Содержание своих исканий в устной или письменной форме они доносили до других студентов, до функционеров и до руководителей классов. Тот пыл, с которым студенты стремились обнажить свою душу, по-видимому, имел значительно большее значение, чем сами преданные гласности факты.

Как и западные узники тюрем, студенты соперничали друг с другом, стараясь превзойти своих товарищей в откровенности, полноте и пылкости признаний: одна группа бросала вызов другой, призывая сравниться с ними в коллективном покаянии; личные признания стали основным предметом для обсуждения на собраниях малых групп, масштабных студенческих совещаниях, информирующих разговорах с функционерами, в статьях, вывешивавшихся на доске объявлений и публиковавшихся в стенгазете. У Ху появилось ощущение, что куда бы он ни приходил, повсюду его встречали одним и тем же вопросом: «Вы уже во всем покаялись?»

В своем случае ему почти нечего было скрывать из личного прошлого; на самом деле, его «прогрессивная» история, хотя в ней он соблюдал некоторые ограничения, была знаком отличия. Что в действительности его тревожило, так это «тайна» непосредственного настоящего и ее последствия для его коммунистического будущего. Поскольку Ху раздирал внутренний антагонизм, живший внутри него опасный бунтовщик — которому и принадлежали эти навязчивые мысли — постоянно угрожал разоблачить все его тайны:

(*Цитата*)

Мною все больше овладевали антикоммунистические мысли. Я испытывал панический страх, что они вырвутся наружу и станут известны всем вокруг. Но я должен был это предотвратить. Я старался сохранять видимость спокойствия, но в душе я чувствовал смятение. Я знал, что, если мне удастся сохранять спокойствие, никто и никогда не узнает о тайне, в которой я не признаюсь. Но окружавшие меня люди постоянно обсуждали какие-нибудь тайны… говорили, что хранить тайны — недостойно, что каждый из нас непременно должен во всем признаться. Иногда в ходе самого обычного разговора кто-нибудь из функционеров или студентов упоминал о тайнах, и мне становилось не по себе… Или нас внезапно вызывали на информационное собрание, где кто-нибудь вставал и говорил: «В университете еще остались студенты, до сих пор придерживающихся «антипартийной» позиции». Я точно знал, что меня никто не подозревает, но я не мог справиться с ощущением отчаяния… Моя тайна так и норовила вырваться наружу.

(*Конец цитаты*)

Отчасти «тайна» Ху состояла в нараставшем ощущении разочарования и отчаяния:

(*Цитата*)

До поступления в революционный университет я думал, что этот шаг станет для меня началом новой жизни. Вместо этого я лишился личной свободы… Я чувствовал разочарование… бешенство и отвращение. … У меня почти не осталось надежд на будущее.

(*Конец цитаты*)

Наблюдая за другими студентами, Ху понял, что все они пребывают в состоянии напряжения и возбуждения, и далеко не всегда разделяют его собственные чувства. Судя по всему, большинство молодежи — тех, кому еще не было двадцати или было двадцать с небольшим — с неистовством завзятых активистов, исступленно окунулись в процесс «исправления». Те, кто были постарше, изо всех сил демонстрировали окружающим свою «прогрессивность» в том, что Ху расценивал как оппортунизм, некоторые из них старались компенсировать этим изобличающие их связи со старым режимом. Но Ху был убежден, что практически все студенты, учившиеся на его отделении, кому уже минуло двадцать пять лет, терзались внутренними противоречиями, размышляя, насколько стоит погружаться в этот процесс.

Отношения между студентами резко изменились, от трогательного идиллического единения не осталось и следа. Сплотившее их ощущение стремления к единой цели по-прежнему присутствовало; но жесткий прессинг, которому подвергался здесь каждый, превратило занятия в малых группах в замысловатую смесь придирчивого анализа, осторожной ортодоксальности, скрытого межличностного антагонизма и вынужденного сотрудничества.

Положение Ху с каждым днем становилось все более плачевным. Его тайное возмущение всегда было скрыто под маской благонадежности, но однажды, когда он вступился за знакомую студентку перед университетскими охранниками, его негодование вырвалось наружу. После этого ему пришлось выполнить специальную самопроверку с тем, чтобы покаяться в своем недостойном поступке, в недостаточном кредите доверия представителям партии и в довершении всего — в «индивидуализме». Функционеры уже не держались с ним так вежливо и педагогично, из чего стало ясно, что его считают упрямым и лишенным способности к сотрудничеству. В словах одного из них (своего мстительного недоброжелателя) Ху уловил завуалированную угрозу, так как тот намекал, что, если Ху не пересмотрит свою позицию и не сделает необходимые выводы, то его дело будет вынесено на публичное собрание. Ху прекрасно знал, что это значит; он сам был свидетелей трех таких массовых собраний. Два из них проходили в духе «возрожденцев», во время которых студентам с самым порочным прошлым предоставлялась исключительная (и тщательно срежиссированная) возможность реабилитироваться. На глазах у 3000 студентов «оступившийся» досконально описывал свои прегрешения — политическую работу на националистов, шпионаж в пользу Японии, антикоммунистическую деятельность, хищение денег компании; оскорбление дочери соседа — после чего фигурант демонстрировал облегчение, наступившее в результате «отмывания всех грехов», и выражал признательность администрации за то, что они помогли ему «стать другим человеком». После проведения таких собраний давление со стороны властей ужесточалось, а среди студентов распространялось убеждение: что бы ты ни совершил в прошлом, это сравнительно не так уж и страшно, и об этом вполне можно рассказать.

Понимая, что он не самый вероятный кандидат на такого рода экзекуцию, Ху боялся, что его могут подвергнуть другой публичной процедуре: ужасному унижению массовой «борьбы». Он уже видел, как студента, получившего ярлык безнадежно «отстающего элемента», выставили перед огромной аудиторией не для того, чтобы реабилитировать, а чтобы устроить «публичную порку»; преподаватели, функционеры и студенты всячески приукрашивали «реакционные тенденции» в его поведении, его упорное нежелание свернуть с неверного пути, безучастность к предложениям «помощи», которые, по их утверждению, к нему неоднократно поступали. Было совершенно очевидно, что будущее этого молодого человека в коммунистическом Китае представляется очень ненадежным, а сама церемония служила зловещим предостережением Ху и другим студентам, имевшим в университете сомнительную репутацию.

Ху получил еще одно дополнительное предупреждение. Симпатизировавший ему член Союза Молодежи рассказал, что во время обсуждения на комсомольском собрании функционеры критично отзывались о нем, и что впредь ему следует вести себя осторожнее. Ху был тронут таким участием с его стороны, так как прекрасно понимал, что, предупреждая его, этот человек идет на немалый риск.

Он стал более осмотрительным, и старался на людях как можно ярче демонстрировать наметившийся у него прогресс в деле «исправления мышления». Один из способов «пускать пыль в глаза» администрации, одновременно ставший для Ху способом временного бегства, состоял в том, чтобы как можно больше времени проводить в библиотеке, погрузившись в чтение единственных имеющихся там материалов — коммунистической литературы. Знания, почерпнутые из книг, укрепляли его авторитет в группе; а угрозы функционеров о публичном покаянии так и не были приведены в исполнение. Ху чувствовал себя под защитой собственного прогрессивного прошлого, рекомендательного письма от видного партийного номенклатурщика, своего непререкаемого авторитета среди студентов, знания коммунизма, и что, возможно, самое главное, какого-то качества своей натуры, которое заставляло функционеров думать, что его можно эффективно использовать в качестве труженика коммунистической нивы.

Но увлечение дополнительной литературой, особенно работами Ленина, стало для еще одним источником беспокойства. Ху начал понимать, что все, с чем он сталкивался в программе «исправления мышления», — вовсе не является результатом неверного претворения в жизнь коммунистических принципов, как он ранее предпочитал думать, напротив, программа реализуется в полном соответствии с ленинским учением. Ху поставил под сомнение само коммунистическое устройство общества. Задачу внешнего контроля над собой он выполнял с блеском; но раздиравшие его изнутри чувства враждебности, удушья и смятения стали невыносимее, чем когда-либо:

(*Цитата*)

У меня появилось мучительное чувство ненависти к коммунистам и ко всей системе в целом. Но это чувство оказалось таким всеобъемлющим, что мне трудно было установить его настоящую причину. Я не был настроен исключительно против коммунистов, это чувство было слишком смутным и неопределенным. Меня чрезвычайно расстраивало происходящее вокруг; все это навалилось на меня и невероятно тяготило. Я не мог сдерживать этот нажим, и единственное, чего я хотел — избавиться от всего этого. Не то, чтобы я ощущал внутреннее сопротивление — я просто хотел сбежать. Я был измотан и подавлен.

(*Конец цитаты*)

По ночам Ху стали мучить кошмары, он подозревал, что начал разговаривать во сне; в панике просыпался, боясь, что в забытьи мог проговориться и выдать свою «тайну». Ужасное пагубное впечатление на него произвело самоубийство, которое произошло в университете как раз на этом этапе программы «исправления» (юноша явно прыгнул в водоем); этот студент был членом Союза Молодежи и слыл ярым активистом, поэтому его смерть натолкнула Ху на мысль о том, что «должно быть, у него тоже была своя «тайна»». Двое других студентов оказались в психиатрической больнице в связи с развившимся у них психическим расстройством. К тому времени у многих учащихся (по оценкам Ху их число составляло около трети всех студентов университета) наблюдалась явно выраженная психологическая или психосоматическая симптоматика — утомляемость, бессонница, потеря аппетита, ломота и боли, а также симптомы, связанные с работой органов дыхания и пищеварения. Ху и сам страдал от утомления и недомогания. Он обратился к университетскому врачу, который поставил ему психологически безупречный диагноз, выдержанный строго в духе «исправления мышления»: «С вашим организмом все в порядке. Должно быть, проблема заключена в ваших мыслях. Вы почувствуете себя лучше, как только решите свои проблемы, и до конца пройдете программу исправления». И в самом деле, со многими другими студентами Ху объединяло ощущение мучительного внутреннего конфликта. И все же, болезненная какофония энтузиазма, напряжения и страха даже теперь, спустя пять месяцев, все еще звучала в темпе крещендо.