5. Профессор Касторп

Во время моего путешествия по Европе профессор Касторп, смиренный ученый, занимался преподавательской деятельностью в дальнем уголке Азии. В сущности, он начал хлопотать о новом назначении уже в течение первых недель после освобождения. Он написал мне пространное и очень веселое письмо, в котором рассказывал о том, что произошло с ним отъезда из Гонконга. Профессор мельком упомянул о ряде семейных проблем, но центральной темой письма были проблемы возобновления профессиональной деятельности — так как для него это означало возвращение к такому существованию, которое позволило бы ему уважать самого себя. Кроме того, он написал доклад о том, что ему довелось пережить за время пребывания в китайской тюрьме; но, закончив работу над ним, он снова попытался вернуться к преподавательской деятельности и к исследованиям в рамках более привычной для него научной сферы.

Поначалу состояние профессора Касторпа усугубляли такие физические недуги как больные зубы и десны, ухудшение слуха, проблемы памяти, повышенная утомляемость и, что хуже всего, он перестал «получать удовольствие и наслаждение от разрешения особенно сложных проблем». Но мало-помалу к нему вернулось прежнее вдохновение, и он смог взглянуть на свои проблемы со свойственными ему спокойствием и отстраненностью: «Возможно… скаковая лошадь должна все время участвовать в забегах, чтобы поддерживать себя в нужной форме, а если ее надолго поставить в стойло, то, как бы хорошо вы ее не кормили, она все равно не покажет хороших результатов». Очевидно, Касторп действовал в рамках своей уже давно установившейся модели ассимилироваться с новым социальным окружением в присущей ему индивидуалистичной и даже несколько отчужденной манере, и даже стал большим знатоком местной географии. Он по-прежнему проявлял интерес к «исправлению мышления» и проблемам тюремного заключения. К тому же, профессор все еще не исключал возможность снова попасть в лапы к коммунистам. Примечательно, что Касторп не словом ни обмолвился об идеологических проблемах, его занимали сугубо практические вопросы. В целом, содержание этого письма подтвердило мое впечатление о том, что исцеление проходит успешно, и послужило свидетельством достаточно быстрого и активного возвращения профессора Касторпа к идентичности, сформированной до «исправления».

6. Епископ Баркер

Епископа Баркера (почтенного бельгийского «священника, врача и солдата») я встретил в несколько необычном, но, вместе с тем, вполне подходящем месте — у католических святынь в Лурде. Здесь он совершал паломничество, и посчитал, что это место как нельзя лучше подходит для нашей встречи, а я не замедлил с ним согласиться. На пороге семидесятилетия, он впечатляюще выглядел в своей епископской порфире, со стремительными движениями, живым, проницательным взглядом и белоснежной эспаньолкой. В некоторых отношениях Баркер казался еще более отстраненным от окружающих людей (он считал это проявлением всеобъемлющего религиозного сознания), но вместе с тем, искренне радовался низкопоклонству, которое встречал в Лурде буквально повсюду. Наблюдая за тем, как епископ Баркер принимает участие в большой церковной процессии, как он вместе с другими высокопоставленными представителями духовенства двигается в привилегированное место для святого причастия — его движения были медленными и величественными, губы шептали молитву — я думал о том, что, на самом деле, он уже давно преодолел ужасные унижения, которым подвергался во время «исправления мышления».

В течение нескольких лет с тех пор, как мы с ним впервые встретились, Баркер неотступно следовал в двух направлениях, как будто совершая крестовый поход: он старался обратить все свои эмоции в переживания сугубо религиозного толка, и предпринимал огромные усилия, чтобы как можно шире распространить свое послание, касающееся китайского коммунизма и методов «исправления». Он выступал перед многочисленными группами, и всегда стремился «побудить присутствующих в аудитории изменить свою внутреннюю жизнь». Епископ Баркер подчеркивал не только власть коммунистов, но и необходимость принести жертву во имя того, чтобы «превзойти» их. В то же время, он особо отмечал, что до сих пор «обращается к фактам «исправления мышления» с тем, чтобы глубже погрузиться в религиозное сознание».

Его идеологические интересы — в сущности, главные интересы в его жизни — ограничивались коммунизмом и католицизмом, и Баркер обращал внимания на политические проблемы только в том случае, если они касались одной из этих двух значимых для него сфер. Он строго придерживался антикоммунистической позиции; пальму первенства «главных антикоммунистов» епископ безоговорочно отдавал Джону Фостеру Даллесу и Конраду Аденауэру. Вместе с тем, в его поступках прослеживалось амбивалентное отношение к американцам: когда я сказал ему, что мой французский далек от совершенства, Баркер отреагировал мгновенно: «Не важно — где бы вы ни были, за вас говорят ваши доллары». Разумеется, в этой его фразе не было бы ничего примечательного, если бы в словах и поступках епископа Баркера не проскальзывали различные знаки, свидетельствующие о том, сколь значительное влияние оказало на него «исправление мышления». При этом сама программа «исправления мышления» интересовала его лишь настолько, насколько она подходила для обсуждения в присущей католическим священником воинственной манере. Когда я расспрашивал Баркера о чувствах вины и стыда, характерных для человека, только что освободившегося из тюрьмы, он отвечал уклончиво, давая понять, что разговор становится напряженным. Он говорил мне, что, если бы во второй раз попал в тюремные застенки, то «он не сдался бы», так как коммунисты неизбежно искажают каждое признание, прозвучавшее из уст заключенных. В этом своем убеждении он пошел еще дальше, искренне полагая (и даже почти поверив), что и в самом деле не сдался во время своего тюремного заключения.

Вот почему один из участников моего исследования испытал немалое изумление, услышав, как во время короткой встречи Баркер заявил, что «ни в чем не признался». Епископ не говорил мне такого, но в своих рассказах о событиях, происходивших в китайской тюрьме, он действительно ограничивался историями о том, как дурачил своих тюремщиков и расстраивал их планы. Рассказав один из своих фирменных анекдотов, Баркер быстро переключался на обсуждение обширного опыта, который он приобрел за столько лет пребывания в Китае, снова представляя себя в героическом свете и лишь изредка позволяя себе упоминать о том, что порой его охватывали страх и нервозность.

Помимо прочего, Баркеру доставляло огромное удовольствие рассказывать мне о своей религиозной жизни в лоне католической церкви — как каждое утро он начинал день с того, что возносил благодарность своему ангелу-хранителю и как в тюрьме ему казалось, будто ему нужен еще один ангел-хранитель и поэтому он взывал также к архангелу Рафаилу. Баркер приглашал меня посетить одну из его месс; и — не дожидаясь согласия — пускался в красноречивые рассуждения о теоретическом символизме. Вместе с тем, ему определенно нравилось поднимать вопросы нравственности и сексуального поведения, при обсуждении которых он неизменно отстаивал точку зрения традиционного католицизма, но при этом интересовался, что по этому поводу говорит психиатрия.

У меня возникло впечатление, что епископ Баркер, отчетливо осознававший, что находится на склоне лет, пытался достичь окончательного состояния своей идентичности, которая позволила бы ему чувствовать, что его жизнь прошла осмысленно и небесцельно. В борьбе за поддержание героического образа Я — к которому Баркер стремился с раннего детства — он все еще старался заставить замолчать свой внутренний голос, который опровергал образ героя и выставлял его слабаком. Из-за нависшей угрозы впасть в отчаяние, ему было гораздо приятнее соприкасаться с душами других людей, нежели чем заниматься разрешением собственных психологических конфликтов. Обращаясь к своим переживаниям, связанным с участием в «исправлении мышления», Баркер был вынужден не только наращивать присущую ему тенденцию к вытеснению и отрицанию: ему пришлось сделать еще один шаг в этом направлении — включить элемент вымысла. Конечно же, и во время прохождения «исправления мышления», и на других этапах жизненного пути, он вплотную подходил к осознанию своего героического образа Я; однако, для того, чтобы в это поверить и сохранить самооценку на соответствующем уровне, ему пришлось воспользоваться чудовищно искаженными реконструкциями.