2. Глава 4. Отец Лука: ложная исповедь

Я встретил отца Фрэнсиса Луку в католическом госпитале в Гонконге, где он выздоравливал после физических и эмоциональных ударов трех с половиной лет тюремного заключения. Он провел десять лет в Китае и прибыл в колонию всего за несколько дней до этого; о моем визите договорился другой священник, с которым мы оба были знакомы. Внешность отца Луки была довольно замечательной. Итальянец в возрасте, близком к сорока годам, он обладал живым и проницательным взглядом, в котором почти не было страха и сдержанности, которые я видел в глазах доктора Винсента. Но у него была характерная особенность неугомонного, почти [чем-то] гонимого человека, которая мешала ему сидеть в кресле, несмотря на частичную физическую неспособность, вызванную тюремным заключением. Ему было интересно и любопытно все, он хотел знать обо мне, о госпитале и особенно о значении и важности своего тюремного опыта. Чуть ли не самое первое, сказанное им мне, это то, что сразу же на борту британского судна, которое везло его из Китая в Гонконг, он начал записывать все, что мог вспомнить из своего тяжкого испытания, с тем, чтобы записать это до того, как он «встретится с другими людьми».

Но и у него были вопросы ко мне: был ли я католиком? И на самом ли деле я был американцем? Мое «Нет» в ответ на первый вопрос и «Да» в ответ на второй, казалось, не обеспокоили его и не помешали быстрому потоку его слов.

Все еще немного смущенный во время нашего первого разговора, он быстро перескакивал от одного предмета (39:) к другому; при этом одна тема постоянно вновь и вновь возникала в ходе разговора. Это была не боль или унижение из его тюремного опыта, а печаль из-за отъезда из Китая. Он сказал мне, что горько плакал, садясь на судно, глубоко встревоженный при мысли о том, что у него никогда не будет шанса вернуться. Когда он говорил, я обратил внимание на то, что черная одежда, которую он носил, была не облачением священника, а одеждой китайского ученого. На его обеденном столе лежали палочки для еды, и единственной жалобой среди потока благодарностей в адрес госпиталя была жалоба на затруднения с получением хорошей китайской еды, единственной, которую ему хотелось есть. И когда другой европейский священник нанес краткий визит, отец Лука счастливо болтал с ним — по-китайски. Независимо от успеха или провала политического «исправления» отца Луки, он явно стал новообращённым приверженцем китайского образа жизни.

В течение месяца, который он провел в госпитале, я нанес ему четырнадцать визитов, потратив с ним в целом приблизительно двадцать пять часов. Все это время мы были заняты общими поисками взаимопонимания, и он говорил открыто и чрезвычайно подробно о деталях своего заключения и о своей жизни до него.

Арест отца Луки не был полной неожиданностью, поскольку он слышал, что на публичных собраниях его обвиняли в «подрывной деятельности» и «антикоммунистических действиях». Он обещал себе, что в случае тюремного заключения будет защищать католическую церковь и не скажет ничего лживого. Поэтому его начальная реакция на допрос была прямым вызовом. Когда судья спросил его, знает ли он, почему арестован, он ответил: «Это либо недоразумение, либо причина в религии». Это возмутило судью, который настаивал: «Это не по причине религии. У нас в Китае свобода религии. Это потому, что ты выступал против интересов народа». В ходе последующих вопросов о его действиях и связях в Китае отец Лука заметил, что следователь начал особенно подробно останавливаться на его отношениях с другим священником, отцом К, его другом, чьи политические и военные действия против коммунистов отец Лука и сам критиковал.

Его первый допрос продолжался всего час, но он помог отцу Луке сориентироваться для последующего признания:

В моем сознании крутился вопрос: «В чем меня обвинят? Как они сделают это? Теперь я начал понимать — они выдвинут (40:) вопрос о моих отношениях с отцом К в качестве важной вещи. Понимать это было полезно, но я не был уверен в том, как они за это возьмутся. Я слышал, что коммунисты заставляют людей признаваться в самых фантастических обвинениях. Но тогда я твердо был настроен не признаться ни в чем, что не было бы правдой.

Он был точно таким же дерзким, непокорным в камере, проницательный и критичный в своих замечаниях о тех, кто держал его в заключении. Когда староста камеры сообщил ему, что его быстро освободят, если он «расскажет обо всем, что сделал», он скептически ответил: «Но я слышал, что ты пробыл здесь шесть месяцев. Поскольку ты, должно быть, признался во всех своих деяниях, как же получилось, что ты все еще здесь?». И когда он оказался свидетелем первой «борьбы» (против другого заключенного) — в ходе которой староста камеры заставлял всех «помогать» тому, кто служил мишенью для нападок, — он подумал про себя: «Итак, вот каков метод коммунистов — использовать хорошие слова, чтобы совершать дурное: помогать означает плохо обращаться с людьми».

Его разбудили на вторую ночь и допрашивали о помощниках отца К. Он сумел назвать имя одного из них, но заявил, что второго не знал. Судья горячо настаивал: «Не может быть, чтобы ты его не знал. Ты или не откровенен, или неискренен». Отец Лука возмутился тем, что его честность подобным образом была поставлена под вопрос, гневно настаивая, что он искренен и говорит чистую правду. Немедленная реакция судьи заключалась в приказе надеть на лодыжки отца Луки цепи весом двадцать фунтов. Затем он задал заключенному тот же самый вопрос и снова получил такой же ответ. Луку отпустили и отправили обратно в камеру; там староста камеры при виде цепей сурово обрушился на него. Когда меньше чем через час его призвали обратно, его ответы по-прежнему оказались неудовлетворительными, и на запястья ему надели наручники.

В ходе допроса третьей ночью судья придавал особое значение близости отношений отца Луки с отцом К, убежденно давая понять, что он должен был быть с ним знаком до своего приезда в Китай. Когда Лука принялся настойчиво утверждать, что они встретились в первый раз в Пекине, судья покинул помещение, а Луку заставили сесть на пол, вытянув ноги, закованные в цепи. Будучи не в силах сохранять эту позу, он наклонялся назад, тогда его вес падал на скованные за спиной запястья. Поскольку боль от впивающихся в кожу наручников и общий дискомфорт его положения (41:) оказались для него невыносимыми, ему впервые пришла в голову мысль о капитуляции и компромиссе:

Это было так, как мне сказали. У них будет ложное признание. Но я не хочу делать ложное признание. Возможно, есть способ сказать что-нибудь, что было бы не совсем неправдой, чтобы удовлетворить их — но что? Я сказал правду. Им не нужна правда. Единственный способ спастись — это угадать, что им на самом деле нужно. При всех обстоятельствах моей жизни самым правдоподобным было бы, что во время возвращения в Европу у меня была возможность встретить его… это неправда, но это правдоподобно.

Он ответил, что они встретились в Европе после войны. Судья по-прежнему бы недоволен. И в этот момент помощник передал судье что-то, что для отца Луки выглядело как фотография.

Я подумал: «Конечно, это не может быть нашей с отцом К. фотографией, снятой за пределами Китая. Это должна быть моя фотография с китайскими священниками в Риме в 1939 г. [он действительно позировал для такого снимка]. Они, должно быть, воспользуются этой фотографией как доказательством того, что я видел там отца К.». Я не знаю, как я до этого додумался. Я дал себе такое объяснение, потому что не мог вынести боль. Я подходил к выводу, что они хотели, чтобы я сказал, будто видел его в Риме. Я подумал, что это могло бы соответствовать заявлению, с которым они собирались выступить насчет того, что отец К. занимался шпионской деятельностью по указаниям из Ватикана. Из их пропаганды я знал, что такова была их линия.

Поэтому в ответ на первоначальный вопрос судьи об их встрече отец Лука сказал: «Это было в Риме в 1939 году». Ему немедленно разрешили встать, причем боль сразу же уменьшилась, и несколько минут спустя его отвели назад в камеру.