3. Начиная все заново

Спустя три месяца после травмы (и через четыре месяца после ареста) у Луки в камере появился неожиданный посетитель: явился судья, объявивший о драматическом перевороте в официальном отношении к материалу признания. Он сказал Луке, что оно было запутанным, неточным и неполным; и он привел пример того, что имел в виду («Ну, что касается Л. [китаец, предположительно «руководитель шпионской организации»], ты, вероятно, даже не знаком с ним»). Он потребовал, чтобы заключенный «начал все снова» и на сей раз «сказал только правду». Он сообщил, что Луку переведут в новую камеру, «где тебе будет удобнее писать».

Лука был поражен иронией судейского заявления— не так давно его нежелание признаваться в инкриминируемых ему отношениях с этим самым Л. привело к тому, что его заковали в цепи. Но он был очень доволен тем, что, казалось, появилась возможность внести ясность и избавиться от мучительного бремени защиты своей лжи. Его оптимизм увеличился, когда он обратил внимание на улучшенную атмосферу в новой камере и более внимательных сокамерников.

Но его чувство облегчения было скоротечным. Когда он начал диктовать опровержение своих трех главных «преступлений» и более точное изложение своей деятельности и связей (его ограниченное знание письменного китайского языка и плохое физическое состояние мешали ему писать самому), староста камеры отказался принимать этот отказ от собственного признания; он сказал Луке, что тот еще не был «психологически пригоден» готовить свои материалы, и что если бы то, что он говорит, было правдой и он действительно не делал ничего плохого, его бы, безусловно, не арестовали. Дилемма Луки стала теперь куда серьезнее, чем когда-либо:

Судья сказал: «Ты не должен говорить неправду». С другой стороны, когда я говорю только то, что было на самом деле, это считается недостаточным, и мне не разрешают об это писать. Я сильно страдал психологически. Я чувствовал, что этим людям невозможно угодить. (52:)

Последовало возвращение карательного обращения — «борьба», гневные обвинения и физическое насилие: большие пальцы, карандаши или палочки для еды, прижатые к его подбородку или между его пальцами, и болезненное дерганье за уши. Попытки сказать правду не принесли никакого облегчения.

Наконец Лука натолкнулся на то, что, как ему показалось, было единственным решением:

Я подумал: «Я должен найти выход. Должен быть способ дать реальные факты — и затем представить их чем-то большим [более инкриминирующим], чем они были на самом деле»… Возможно, это удовлетворило бы их… С того момента у меня возникла эта идея.

Вскоре после этого во время охватывающего всю тюрьму движения признаний и самообвинений он осуществил этот новый подход. По мере того, как росло давление, вынуждающее к признаниям, и среди заключенных возникали соревновательные чувства («Я могу назвать один факт виновности... Я могу назвать три факта виновности...»), Лука сам активно «боролся» и втягивался в групповые эмоции.

Теперь — и все оставшееся время заключения — он принялся «преувеличивать реальность». Он наполнял духом шпионажа и разведывательных данных такие события, как беседы с молодыми девушками в религиозных группах и обычные критические замечания, высказанные коллегам о китайской политической и военной ситуации во время гражданской войны. Таким способом он создал внушительный ряд признаний: «Передача военной информации» отцу К., передача «политических и экономических сведений» «империалистам» в Гонконге, участие в «реакционной деятельности» в Легионе Марии (военизированная, отчасти нелегальная католическая организация, которая вызывала сильное возмущение у коммунистов), и еще масса «преступлений» — все это были скорее искаженные преувеличения его реальных действий, нежели более «творческая фантазия» более ранних ложных признаний.

И в ответ на продолжающееся давление он начал диктовать такому же заключенному (а позже стал писать сам) длинный отчет о всем периоде своего пребывания в Китае, охватывая, «вообще говоря, все мое поведение, хотя и подчеркивая то, что можно было бы рассматривать как дурное, недостойное поведение». Его усилия встретили хороший прием («староста камеры теперь смотрел на меня как на человека, с которым что-то можно сделать»), и он ощущал побуждение создавать все больше материалов.

Этот побудительный мотив усилился, когда через год произошла общая тюремная реорганизация, в результате которой была введена новая и более умеренная (53:) политика¹. Путем манипуляций сверху со старостой повели «борьбу», и его сурово критиковали за поощрение физического насилия, а затем его (вместе со всеми остальными в камере, кроме Луки) перевели в другое место и заменили другими заключенными.

После этого Луку больше не избивали, и он не подвергался никакому физическому давлению; но новый староста ввел режим повышенных психологических требований («Хотя он заботился о моем теле, он был довольно неприятен для моей души»). Эти требования приняли форму проводившихся дважды в день ежедневных сессий, в ходе которых все заключенные были обязаны записывать и обсуждать свои «ошибочные, дурные, порочные мысли», а также все возраставших требований к Луке осуждать деятельность Церкви и регистрировать все виды «плохого поведения». Теперь Лука начал выдавать подробнейшую информацию обо всей своей клерикальной деятельности в Китае, а также о деятельности своих сообщников, особенно подчеркивая все, что можно было изобразить как «реакционное».

Я думал — так трудно узнать, что они считают плохим — так что лучший способ, имевшийся в моем распоряжении, заключался в том, чтобы писать все… Мне пришла идея, что если я не признаюсь в чем-то, что было истинным, я не сумею избавиться от того, что было ложью.

Он даже начал, как и другие в камере, изобретать «плохие мысли»:

Прежде это было давление, принуждающее изобретать факты о том, что было до моего ареста. Теперь это превратилось в давление, принуждающее изобретать идеи… Я должен был говорить, например, что очень хорошо относился к президенту Трумэну, что было плохо — хотя на самом деле у меня не было никаких особых чувств за или против него.

В течение двух недель он только и делал, что писал о себе и других. Повинуясь этому импульсу сказать все, он впервые признался, что вместе с некоторыми другими священниками договорился о коде, применявшемся обычно для почты с целью сообщать друзьям и родственникам в Европе о своей личной безопасности и положении католической церкви в Китае. Он дал эту информацию теперь, хотя тщательно утаивал её в первые месяцы, когда был совершенно выбит из колеи, а также в более «мягкой» беседе, последовавшей за его травмой. К его великому удивлению, судья мало что извлек из этого, и это никогда не включалось в его формальное признание; тем не менее, он сожалел об этом позже, когда обнаружил после освобождения, что один из имевших к этому отношение священников был арестован. (54:)

Он начал чувствовать, что его усилия поощрялись. Судья еще раз навестил его в камере и на этот раз был еще более дружелюбен, заявляя, что Лука имел полное право отрицать любое обвинение, которое не было всецело доказанным. Но несмотря на это Лука продолжал месяцами испытывать все возраставшую эмоциональную напряженность, особенно когда его критиковали в связи с религией. Проблема достигла критической стадии во время особого движения признаний, когда Лука настоятельно возразил против утверждения старосты камеры, будто он «использовал религию только как прикрытие» для мнимой шпионской деятельности:

Я страстно ответил: «Это — не прикрытие. От прикрытия легко избавиться. Но если вы хотите отнять мою религию, нужно вынуть мое сердце и убить меня».

Староста камеры тогда сказал ему, что хотя он во многом изменился к лучшему, его гнев был формой плохого поведения, которым ему следует заняться в самокритике, и что в его душе все еще есть нечто мешающее полностью поверить правительству.

Лука признался, что было кое-что, что выводило его из душевного равновесия, но сказал, что не способен обсуждать это в камере, и потребовал разрешения встретиться с тем исполняющим обязанности тюремного служащего заключенным, который по-доброму и на его родном языке говорил с ним сразу после того, как он получил свою травму. Это было устроено, и Лука принял участие в двух замечательных терапевтических сессиях с этим человеком, в результате чего наступил период более близкого знакомства Луки с теми, кто держал его в заключении. В ходе первой сессии, высказываясь «откровенно, но осторожно», он сказал, что все еще «огорчен» своим искалеченным физическим состоянием (избегая любых прямых обвинений и говоря об этом как о «болезни»); что все еще беспокоится о молодых девушках из Легиона Марии, которых били в школах; и что он все еще сильно сомневается в том, что в Китае действительно существует свобода религии. Высказывая все это, Лука ощущал разнородные побуждения, характерные для тех, кто испытал «Исправление мышления» на себе:

Я чувствовал, что об этом не стоит говорить в камере, потому что там это причинило бы мне неприятности. Но я знал, что если скажу хоть что-то, это принесет мне облегчение. Я также знал, что это даст положительный результат — тюремные чиновники посчитают меня искренним и отнесутся ко мне с пониманием.

Месяц спустя была организована вторая встреча, в ходе которой этот заключенный-сотрудник дал поразительно «разумный, обоснованный» ответ на (55:) те вопросы, которые ранее поднял Лука, — включая первое полуофициальное признание подверженности ошибкам со стороны правительства:

В твоем судебном деле действительно было кое-что ошибочное, несправедливое, но ты должен помнить, что твое поведение сначала было очень враждебным по отношению к правительству... Когда ты говорил так путано, усложненно, судья вышел из себя. Это, конечно, было неправильно, но в любом случае ты должен постараться понять обстоятельства... возможно, с некоторыми людьми в тюрьмах плохо обращаются, — но ты должен помнить, что в Англии семнадцатого столетия и в ходе французской революции тоже случалось подобное. И если ты посмотришь на более широкую картину, ты убедишься, что в нынешнем Китае по сравнению с Англией и Францией тех периодов население лучше контролируется с целью предотвращения подобных эксцессов.

Это объяснение произвело глубокое впечатление на Луку, хотя и не рассеяло полностью его уверенность в том, что коммунистам следовало сделать еще один шаг вперед и публично признавать наличие подобных эксцессов и возмещать нанесенный ими ущерб.

Приблизительно в конце второго года своего заключения он начал работать над тем, что в конечном счете стало его заключительным документальным признанием. Сначала ему велели написать все это на родном языке, он резюмировал основные положения своей подготовленной в тюрьме «автобиографии» и затем сам перевел на китайский язык. Потом он предстал перед новым и явно высокопоставленным судьей в течение одной недели серьезных, «довольно корректных», но иногда угрожающих допросов: «Я вижу, что ты еще не очень хорошо разобрался в своих прегрешениях. Тебя на самом деле следует очень сурово наказать, возможно, десятью годами тюрьмы». При помощи старого судьи, нового судьи и заключенного-сотрудника Лука развернул признание из четырех пунктов, полное намеками на разведывательные данные, но настолько близкое к фактическим событиям, что сам Лука ощущал его как «почти реальное».