4. Культ исповеди

Близко связана с требованием абсолютной чистоты одержимость идеей личной исповеди. Исповедь (признание) выводится за пределы обычных религиозных, юридических и терапевтических проявлений и доводится до уровня превращения в культ сама по себе. Существует потребность признания в несовершенных преступлениях, в искусственно вызванной греховности во имя произвольно навязанного лечения. Подобные требования превращаются в возможные не только из-за вездесущих человеческих склонностей к вине и стыду, но также и из-за необходимости выражать эти склонности. В тоталитарных руках исповедь становится скорее средством эксплуатации, чем предложением утешения для такого рода уязвимости.

Тоталитарная исповедь принимает множество специальных значений. Прежде всего, это орудие совершения того личного очищения, которое мы только что обсудили, средство поддержания бесконечного внутреннего опустошения или психологической чистки от нечистоты; эта среда очищения усиливает тоталитарную власть над экзистенциальной виной. Во вторых, это — акт символического подчинения чужой воле, выражение слияния индивидуума и среды. В-третьих, это — средство поддержания этоса (426:) полного раскрытия самого себя — политика обнародования (или, по крайней мере, извещения об этом Организации) всего возможного жизненного опыта, мыслей и страстей каждого индивидуума, и особенно тех элементов, которые могли бы расцениваться как уничижительные.

Исходное положение, лежащее в основе полного разоблачения (помимо того, что касается требования чистоты), заключается в притязании данной среды на полное владение индивидуальным «я» всех, кто находится в её пределах. Личная собственность на свое сознание и его продукты — воображение или память — становится крайне безнравственной. Сопутствующее обоснование (или рационализация) нам знакомо (из опыта Джорджа Чена); среда достигла такого совершенного состояния просвещенности, что любое индивидуальное право удержания при себе идей или эмоций стало анахронизмом.

Культ исповедания может предлагать отдельной личности наполненное значением психологическое удовлетворение в постоянной возможности эмоционального катарсиса и облегчения подавленных чувств вины, особенно в той мере, в какой они связаны с мазохистскими тенденциями к извлечению удовольствия из личной деградации. Более того, участие в общем энтузиазме исповедей может создавать оргиастическое чувство «исключительности», максимально интенсивной близости с исповедующимися сотоварищами и саморастворения в великом потоке данного Движения. И существует также, по крайней мере первоначально, возможность подлинного самораскрытия и самосовершенствования через признание того, что «то, что обнажается — это то, чем я являюсь»⁶.

Но по мере того, как тоталитарное давление превращает исповедь в повторяющиеся приказные представления, элемент наигранной публичной демонстрации берет верх над подлинным внутренним переживанием. Каждый человек оказывается заинтересованным в эффективности своего личного спектакля, и эта игра иногда начинает обслуживать функцию уклонения от тех самых эмоций и идей, относительно которых человек ощущает наибольшее чувство вины, — подтверждая заявление одного из героев Камю, что «авторы этих исповедей пишут главным образом для того, чтобы ни в чем не исповедаться и ничего не сказать из того, что им известно»⁷. Трудность, разумеется, заключается в неизбежной путанице, возникающей между методом актера и его обособленной личной реальностью, между исполнителем и «реальным «я»».

В этом смысле, культ исповеди приводит к результату, прямо противоположному своему идеалу полного обнажения: вместо устранения личных тайн, он множит и обостряет их. В любой ситуации личная тайна имеет два важных элемента: во-первых, идеи вины и стыда, которые человек желает подавить, чтобы не допустить превращения их в известные (427:) другим или слишком заметные в собственном осознании; и, во-вторых, представления об аспектах собственной личности, слишком драгоценные, чтобы выражаться иначе, чем наедине с самим собой или в рамках особых отношений любви, сформированных вокруг этого тайного мира, известного лишь любящим. Личные тайны всегда сохраняются в процессе сопротивления внутреннему стремлению к самораскрытию. Тоталитарная среда вступает в контакт с этим внутренним давлением через собственную одержимость идеями разоблачения и срыва масок. В результате старые тайны оживают, а новые множатся; последние часто состоят из чувства обиды или сомнений относительно Движения, либо связаны с аспектами личности, все еще существующими вне предписанного идеологического круга. Каждый человек оказывается захваченным непрерывным конфликтом, касающимся того, какие тайны сохранить, а какие — выдать, как найти способы раскрыть менее важные секреты, чтобы защитить более важные; его собственные границы между тайным и известным, между публичным и частным оказываются стертыми. И одна тайна или комплекс тайн может оказаться средоточием (как мы видели с Ху) предельной внутренней борьбы между сопротивлением и подчинением чужой воле.

Наконец, культ исповеди, в сущности, делает невозможным достижение разумного баланса между достоинством и смирением. Восторженный и агрессивный исповедник становится подобен персонажу Камю, чье бесконечное признание является средством оценки других: «[Я]… практикую ремесло кающегося грешника, чтобы обрести право закончить как судья… Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право судить вас»ⁱ. Личность «кающегося грешника-судьи»⁸, таким образом, становится орудием приобретения высокомерия окружающей среды и ощущения всемогущества. Однако даже это разделяемое с другими всемогущество не может защитить его от противоположных по характеру (но имеющих отношение к этому ощущению всемогущества) чувств унижения и слабости, чувств, особенно распространенных среди тех, кто скорее остается кающимся по принуждению, чем всесильным судьей.