2. Психологическое перевоспитание

Психотерапия и психоанализ — это формы психологического перевоспитания; но они нацелены на знание человека об мире вокруг него в меньшей степени, чем на понимание им самого себя. Их нацеленность на самые фундаментальные и самые скрытые человеческие эмоции придает особую глубину их усилиям по перевоспитанию и особую силу их влиянию. Их опыт избегания тоталитарности представляется, таким образом, предметом исключительной важности⁸.

Этика психоанализа и основанных на нем методов психотерапии прямо противоположна тоталитаризму (*СНОСКА*. Бывший психоаналитик Джеффри Массон десять лет назад выпустил книгу под красноречивым названием «Против терапии», полностью посвященную доказательству того, что практически все направления психотерапии чреваты опасным насилием над личностью, а особенно психоанализ (Masson, J. M. Against therapy. Common Courage Press, 1994) — Прим. науч. ред. *КОНЕЦ СНОСКИ*). И действительно, усердное и полное сочувствия изучение души одного-единственного человека ставит психотерапию в прямую связь с традицией тех интеллектуальных течений Запада, которые исторически больше всех противостояли тоталитаризму: с гуманизмом, индивидуализмом и свободным научным исследованием. Неудивительно, что из-за непрерывающегося интереса к индивидуальным различиям и заботы о гибком развитии личности психоанализ никогда не был разрешен при тоталитарных режимах. Инсайт, возникающий в ходе психоанализа, — это один из лучших способов противостояния тоталитаризму через осознание способа его функционирования, что я и пытался доказать на протяжении всей этой книги.

Но в своем организационном качестве психоанализ — как и любое другое революционное движение, будь оно научным, политическим или религиозным, — испытывает трудности по поддержанию его исходно освобождающего духа; он со всей полнотой испытал ожесточенные идеологические противостояния и расколы. Кроме того, определенные социальные и исторические особенности психоаналитического движения — борьба с необычайно сильным неприятием, связанным с его «шокирующей» доктриной; новизна и уединенная интенсивность терапевтических отношений; блестящая виртуозность и «грандиозная односторонность»⁹ его основателя; и последующая интеллектуальная и эмоциональная притягательность этой доктрины для практикующих специалистов и пациентов, иногда до грани замещения религиозных или политических верований, — послужили источником дополнительных проблем, сказавшихся на научных поисках психоанализа. Эти проблемы и, в особенности, их влияние на ситуацию в психоаналитическом обучении (training), обсуждались многими психоаналитиками¹⁰. Я мало могу добавить к уже написанному, за исключением того, чтобы рассмотреть эти проблемы в свете данного исследования тоталитаризма.

Психоаналитическое обучение — это форма персонального перевоспитания, подготавливающая к перевоспитанию других. За время своего обучения стажер развивает в себе три важные идентичности. Сначала он становится пациентом. Через собственные свободные ассоциации при «обезличенной» (*СНОСКА* В классическом психоанализе пациент не видит лица аналитика во время сессии. — Прим. науч. ред.*КОНЕЦ СНОСКИ*) встрече с аналитиком, он начинает обращать внимание на доселе глубоко запрятанные эмоции так, чтобы «суметь разрушить… свою предвзятость к близким ему людям, которые, хоть убей их, не способны увидеть, почему человек болен, чтобы понять, как лечить других»¹¹. Этот обучающий анализ является для стажера способом достижения инсайта и установления контроля над психологическими тенденциями, способными в ином случае помешать его собственной психотерапевтической работе. Стажер также является учащимся. Он внимательно слушает семинары по теории и технике психоанализа, наблюдает эти принципы в действии, когда сам проходит анализ, и учится применять их, проводя анализ под руководством более опытного аналитика. Кроме того, он — кандидат. Он добивается принятия полноправным членом местной ассоциации, национальных и международных психоаналитических организаций — для окончательного «посвящения» в качестве психоаналитика. Эриксон назвал этот обучение «новым вариантом аскетизма, требующим абсолютного и первостепенного для личности участия, … влияющего на отношения индивида к самому себе в большей степени, … чем все другие виды профессионального обучения, за исключением монашества»¹².

С точки зрения критериев идеологического тоталитаризма, мы можем задать следующие дополнительные вопросы. Порождает ли такая комбинация личной терапии, профессионального наставничества и организационного влияния — все опосредованное единственной обучающей ассоциацией — тенденцию к средовому контролю? Не приводит ли это к тому, что эта ассоциация сама становится окутанной почти мистической аурой? Не создают ли такие обстоятельства — в особенности, изучение кандидатом научной доктрины в сочетании с ее терапевтическим применением к его собственному психологическому страданию (дистрессу), — скрытое требование идеологической чистоты? И не возрастает ли вероятность того, что его аналитик и его организация, к которой тот принадлежит, проводя «лечение», станут арбитрами невротической и экзистенциальной вины этого стажера? И не может ли исповедальный процесс терапии взять на себя внетерапевтическую функцию привязывания кандидата к психоаналитическому движению, лишая его решимости критиковать данное учение? И не встречается ли иногда тенденция, — в наглядно-упрощающем избыточном употреблении излюбленных технических терминов какой-либо особой (психоаналитической) школы или ассоциации, — к подтасовке языка и внушению образа священной науки? И не появляется ли, в таком случае, опасность установления (пусть и неосознанного с обеих сторон) паттерна интеллектуальной конформности как необходимого предварительного условия для успешного обучающего опыта – или, другими словами, установления превосходства доктрины над личностью? И когда проблема идеологических различий влияет на то, кто должен быть признан легитимным психоаналитиком, — то нет ли здесь тенденции к разделению существования?

Вероятно, нет необходимости подчеркивать, что психоаналитическая обучающая процедура никогда не приближалась к тоталитарным реалиям «исправления мышления», и по этой причине я ставлю вопрос (только) о «тенденциях» и об «опасностях»¹³. Нельзя также упускать из виду и проблемы, касающиеся подготовки мужчин и женщин к психоаналитической работе таким образом, чтобы была обеспечена максимальная защита их будущих пациентов. На практике может быть так, что психоаналитик часто нуждается в чем-то более сильном, чем рабочая гипотеза, — в чем-то более близком к догме — в качестве комбинации защитного экрана и сортирующего механизма для экстраординарного напора эмоций, высвобождающихся в ходе психоаналитического процесса. Но психоанализ способен критически оценить и самого себя, экспериментировать, исправляться и изменяться. Еще в 1937 году Франц Александер, тогдашний президент Американской Психоаналитической Ассоциации, был обеспокоен этими опасностями и убежден в том, что психоанализ дискредитирует себя своими «движениями»¹⁴. Впоследствии и другие предлагали уменьшение власти ассоциаций¹⁵ и разделение терапевтического и дидактического аспектов таким образом, чтобы они более не контролировались одной и той же ассоциацией¹⁶. В настоящее время проводятся исследования обучающей процедуры; преобладает тенденция к более «открытой» среде, к лучшему балансу противоречий обучающего процесса между доктриной, наставником и обучающимся. Поэтому огульное утверждение «психоанализ — это промывание мозгов» столь же неверно, как «образование — это промывание мозгов». В той же мере, в какой в психоанализе присутствуют тенденции к тоталитаризму, они без сомнения препятствуют интеллектуальному прогрессу и проявлению тех креативных порывов, которые необходимы каждой науке, чтобы продолжать вносить свою лепту в поток человеческой мысли. (*СНОСКА* Существует солидное количество серьезных работ, посвященных как критике концептуальных построений психоанализа, так и исследованиям его реальной эффективности, на большую часть которых психоаналитики не дали до сих пор внятного ответа, предпочитая быть скорее сообществом, «закрытым» для сторонней критики, чем «открытым» для нее. Для примера я упомяну полемику с психоанализом В. Франкла (Франкл В. Человек в поисках смысла. — М.: Прогресс, 1990. В этой книге, кстати, на с. 33 есть весьма уважительная сноска на Р. Дж. Лифтона как на международного эксперта по проблемам насилия) и А. Эллиса (Ellis A. Is Psychoanalysis Harmful? In: The Albert Ellis Reader. A Citadel Press Book, Secaucus, N. J., 1998, pp. 316-325), а также укажу на критические исследования эффективности (включающие и свидетельства вреда психоанализа) в статьях Г. Айзенка и В. Лаутербаха (Айзенк Г. Дж. Сорок лет спустя: новый взгляд на проблемы эффективности в психотерапии // Психологический журнал. т. 14, 1994, № 4. — С. 3-17.; Лаутербах В. Эффективность психотерапии: критерии и результаты оценки // Психотерапия: От теории к практике. Материалы I съезда Российской Психотерапевтической Ассоциации. — СПб.: изд. Психоневрологического института им. В. М. Бехтерева, 1995. — С. 28-41. — Прим. науч. ред. *КОНЕЦ СНОСКИ*)

Я кратко упомяну еще лишь о нескольких из всего множества следствий, вытекающих из этого исследования «исправлении мышления» применительно к теории и практике психиатрического перевоспитания. Первое относится к концепции «сопротивления», принятой за основу в большинстве методов психотерапии. Поскольку «исправление мышления» имеет свое представление о «сопротивлении», карикатурные преувеличения идеологического тоталитаризма могут быть полезны для проверки некоторых исходных предпосылок более умеренной и более неподдельной терапевтической работы. Китайские «исправители» склонны считать любую внутреннюю оппозицию или внешние сомнения — на самом деле, буквально все, что стоит на пути «исправления мышления», — «сопротивлением». Точно так же психотерапевт рассматривает как сопротивление терапии любые установки или поступки, мешающие лечению, — но в особенности нежелание доводить до сознания идеи бессознательного. Каждый психотерапевт сталкивается с подобным сопротивлением; но после исследования «исправления мышления» невозможно удержаться о того, чтобы использовать этот термин несколько осторожнее. То есть, как психотерапевт, я должен считать важным спрашивать себя, является ли то, что кажется «сопротивлением», действительно проявлением внутренней оппозиции лечению, или же оно может быть внутренним неприятием моей концепции необходимого направления терапии. И я также должен задавать себе вопрос, не является ли это «сопротивление» признаком плохой коммуникации между пациентом и мною или отсутствия у нас общих ценностей¹⁷ и представлений о терапии; при этом и те, и другие могут быть с пользой исследованы вкупе с любыми другими внутренними психологические барьерами пациента.

Психоаналитический термин «перенос» — постоянно исследуемая и переформулируемая концепция — также может быть переосмыслен с позиций изучения тоталитаризма. Выявление переноса — тенденции пациента к повторному переживанию во взаимоотношениях с психотерапевтом аттитьюдов и фантазий, изначально выявившихся по отношению родительской власти, — является в целом чрезвычайно важным барьером против тоталитарности. Дело в том, что концепция переноса обеспечивает теоретическую структуру, в рамках которой любые тенденции пациента приписывать терапевту всесилие могут быть подставлены под сомнение обоими участниками процесса, также как и средства терапевтического расследования источников подобных тенденций вместе с обоснованием переработки этих эмоций, — какой бы трудной ни была задача такого анализа. В «исправлении мышления» преобладает прямо противоположная установка. Перенос встречается и здесь, но не столько в отношении какого-то одного «психотерапевта», сколько в отношении идеологического движения в целом; однако вместо того, чтобы попытаться осознать и в конечном счете устранить этот перенос, «исправители» ищут возможность усилить и продлить его в перманентном подчинении себя авторитарной организации со стороны участника этого движения.

Однако, подобно многим другим полезным терминам, понятие переноса (в случае чрезмерного подчеркивания) может привести именно к тому, от чего оно обычно защищает. Так, если терапевтическое взаимоотношение рассматривается исключительно как отношение переноса, — а реальная личность психотерапевта и взрослое Я пациента игнорируются, — то возрастает опасность, что пациент будет осознавать себя почти всецело в рамках своей инфантильно-детской идентичности и что будет непреднамеренно поощряться его приписывание всемогущества своему терапевту. Психоаналитики уже признали эту проблему и обратили особое внимание на неизбежную диалектику (взаимосвязей) между актуальной встречей (encounter) и переносом в каждом терапевтическом взаимодействии, а также на неизбежности собственной эмоциональной вовлеченности психотерапевта (или на реакции контрпереноса)¹⁸. Особенно уместно забота Джанет Маккензи Риох (Janet Mackenzie Rioch)¹⁹ о том, чтобы психотерапевт делал все возможное, дабы скорее противостоять часто встречающемуся у пациентов «желанию капитулировать», чем увековечивать его, и чтобы он принял во внимание «симбиотически покорную позицию», присущую психоаналитической терапевтической ситуации. Ее предупреждение психоаналитику избегать роли «хронического гипнотизера» равнозначно предупреждению против тоталитаризма, — поскольку гипноз, в сущности, это ситуация межличностного тоталитаризма, в которой воспринимаемый субъектом мир сужается до чрезвычайно сфокусированного воздействия всемогущего гипнотизера²⁰.

Еще одна важная проблема, которую «исправление мышления» ставит перед психотерапией, — это использование понятия «реальность». Тоталитарная среда (в частности, в китайской тюрьме) может буквально ставить реальность с ног на голову: требовать, чтобы все подвластные ей люди склонились к принятию измененных версий событий внешнего мира и затем настаивать, чтобы они считали эти фальшивки «объективной реальностью». Психиатры знакомы с подобными искажениями, но с возникающими скорее в сознании индивидов, чем со следствиями групповой манипуляции; и как психиатры, мы считаем такие искажения признаками психического заболевания, тем самым подразумевая, что люди со здоровой психикой должны быть способны твердо придерживаться реальности внешних событий. Мы также признаем и большое количество вариаций в интерпретации реальности, особенно в отношении «психических реальностей» отдельных пациентов. И мы расширяем [для них] концепцию реальности, чтобы предположить нечто, примерно соответствующее тому, что представляет из себя мир на самом деле, в противоположность тому, что рисует в своем воображении пациент. Фактически, мы расцениваем терапевтические взаимоотношения как средство улучшения способности пациента к проверке реальности, как помощь в осознании пациентом своих заблуждений.

Все эти словоупотребления более или менее правомерны; но представление психотерапевта о реальности, тем не менее, в значительной мере окрашено его собственными идеологическими убеждениями относительно таких вещей, как психическое здоровье и болезнь, социальная конформность и мятежность, приверженность и отчужденность, а также (и в особенности) относительно того, что составляет мудрые и зрелые аттитьюды или поведение. Кроме того, именно эти вопросы — и их связь с проблемами личностной идентичности, — волнуют в настоящее время пациентов психотерапии в Америке, а не более однозначные невротические симптомы, описанные на заре психоанализа. Это означает, следовательно, что до тех пор, пока психотерапевт не выявит свои собственные предрассудки в отношении реальности, он будет невольно передавать свою собственную идеологию в ходе терапии и ожидать успешной ее имплантации у пациента как критерия выздоровления. Поскольку идеологические убеждения по поводу всех этих тем присутствуют всегда и, в действительности, являются необходимыми для любого конструктивного изменения в (ходе) терапии, будет лучше, если эти убеждения станут открыто обсуждаться как часть процесса терапии, и обсуждаться таким образом, чтобы допускался их субъективный и гипотетический характер. Для этого необходимо считать реальность определенной (в отношении внешних явлений), и в то же время весьма относительной (с точки зрения любой интерпретации этих явлений конкретным наблюдателем).

Касаясь средовой терапии, я уже указывал на то, как «исправление мышления» демонстрирует колоссальное влияние, которое определенная среда — и заложенные в ней характерные психологические черты — может оказать на отдельную личность. Это имеет большое значение для практической психиатрии во многих смыслах, но я ограничусь перечислением вредных эффектов внешней среды, «экстремальной» в смысле силы и величины ее стимулирующих воздействий. На одном из полюсов находится депривированная среда — среда «сенсорной депривации»²¹ — при которой стимулы столь редки, что не способны поддерживать у индивида значимый уровень интереса и реагирования на окружающий мир. Когда подобная обстановка была воссоздана в эксперименте, она вызвала паттерны угнетенности, беспокойства, рецепторного голода, чрезмерной сонливости в дневное время, потерю организованного мышления, гипногогическое состояние и разнообразные галлюцинации. Грубым эквивалентом депривированной среды в психиатрии являются палаты старого образца, в которых пациенты рассиживались без дела и бесцельно (и, к несчастью, продолжают пребывать в таком состоянии) и при незначительном или совсем отсутствующем побуждении к активности или решению проблем со стороны окружающей их обстановки. Противоположный полюс — среда идеологического тоталитаризма, в которой индивида бомбардируют стимулирующими воздействиями до состояния удушения. В психиатрической клинике аналогом такой среды (опять-таки, предлагая весьма грубое сравнение) является подход «тотального давления», принятый на вооружение в недавнем прошлом многими лечебными учреждениями как реакция на стагнацию атмосферы старых палат. Хотя это было несомненным прогрессом, временами такой подход приводил к активности ради активности; разоблачающий комментарий по этому поводу сделал мой пациент-шизофреник, несколько недель подвергавшийся «тотальному давлению»: «Эй, доктор, я хотел бы выкроить хоть минутку, чтобы посидеть и подумать».

У этих двух вариантов экстремальных сред есть определенное сходство: обе являются сверхконтролируемыми средами и обе и нарушают баланс стимулирующих средовых воздействий, необходимый для оптимального психологического функционирования. Таким образом, обе они в конечном счете являются «депривированными», хотя мы не можем утверждать, что (как иногда считают) среда сенсорной депривации — это экспериментальная модель «исправлении мышления».

В психиатрических клиниках научились избегать этих крайностей и разрабатывать программы и виды активных занятий, более сбалансированные в отношениях между индивидом и средой, так, что пациент ни перегружается внешними стимулами, ни отрезан от них, запертый в своем и так больном внутреннем мире. В настоящее время уделяется внимание и социализации, и индивидуальной креативности; чаще используются «открытые» (незапертые) палаты и создаются терапевтические сообщества. Поощряется участие пациентов в планировании больничных программ, баланс между предписанной и произвольной активностью и, наконец, упразднение идентичности «вечного больного» с помощью подчеркивания связей пациента с внешним миром и посредством обучающего приготовления скорее для жизни в таком мире, чем для медицинской изоляции от него²².

Наконец, «исправление мышления» позволяет сделать отрезвляющие выводы для психиатрической теории. Несмотря на свою надуманность и грубость, китайская коммунистическая теория «классового характера человека» сработана в качестве прикладной и — по крайней мере, в некоторой степени — может демонстрироваться как «работающая». Теории имеют неудержимую тенденцию подтверждаться, особенно если они касаются человеческих существ; по выражению Альфреда Норта Уайтхеда «Идея — это пророчество, которое обеспечивает собственное исполнение». Это отнюдь не означает, что мы должны отчаяться и полностью отказаться от теоретизирования (читателям видно, что я никоим образом не следую этому принципу в данной книге). Однако это наталкивает на мысль, что психиатры могут научиться, подобно ученым-физикам, рассматривать теорию не столько как вечную и непоколебимую структуру, сколько в качестве полезного и относительно достоверного средства организации результатов опыта в рамках существующего знания. Конечно же, каждый признает данный постулат — за исключением тех случаев, когда речь идет о его собственных теоретических верованиях.

Схожим образом «исправление мышления» учит нас с осторожностью подходить к утверждениям об «объединении» наук о поведении человека, что подразумевает абсолютную монополию одного подхода или абсолютный идеал непогрешимой истины. Бегство в такое теоретическое отшельничество стало бы еще одним примером нетерпимости к неопределенности (intolerance for confusion), толкающей нас в соблазнительные объятия тоталитаризма. Я не утверждаю, что мы можем позволить себе почить на лаврах или отказаться от критического взгляда на неудачные и плохо продуманные теории и разработки; нет сомнений и в том, что нам необходима большее единство в нашем понимании человека. Но «исправление мышления» показывает нам (а опыт науки убедительно подтверждает) важность открытости к знаниям из всех источников, даже (или особенно) из малоправдоподобных и малопривлекательных. Я убежден, что нам необходим новый подход к теоретизированию в психиатрии, основанный на очеловеченных понятиях стиля, паттернов и конфигурации взаимодействия внутренних и внешних психологических сил, а не на более упрощенных причинно-следственных (cause-and-effect) механических представлениях физики XIX века, столь широко использующихся в настоящее время. Такие новые подходы представляются необходимыми, если мы хотим больше узнать о природе эмоциональной вовлеченности человека в его меняющуюся физическую среду; об особенностях тех процессов, в ходе которых он сам претерпевает изменения; и о связях этих изменений с психическим здоровьем, болезнью и реализацией человеческих возможностей. Эти подходы потребуют мировоззрения, прямо противоположного тоталитарному: тонкая и гибкая историческая перспектива индивидуальной истории жизни, стоящей за всеми этими процессами; определенная доля смелости в применении дисциплинированного воображения; и готовность рискнуть быть неправым — или обнажить (пользуясь выражением Рисмена) «нерв ошибки».