2. Моя политическая установка

Моя короста опирается на господствовавший в прошлом социально-экономический фундамент, то есть — на капиталистическую общественную систему. Стремясь защитить эту скорлупу, я вынужден был политически поддерживать старую систему демократии. Как убежденный либерал индивидуалистического толка я всегда опирался на эту точку зрения в моих политических установках. Лишь теперь я осознал тот факт, что старая демократия есть не что иное, как диктатура буржуазного класса, а так называемая индивидуальная свобода есть всего-навсего «свобода» для буржуазии эксплуатировать и угнетать рабочий народ. Поэтому мои многочисленные прошлые преступления должны быть отнесены на счет моей приверженности индивидуальному либерализму.

Что касается моего отношения к американскому империализму, то, как следствие долгих лет обучения в Америке, я, оказавшись под влиянием буржуазного образования, большого количества американских друзей и постоянных контактов с американцами, напитался проамериканскими идеями, которые не позволили мне осознать, что американский империализм уже сотню лет вынашивает планы агрессии против Китая, и превратили меня в бессознательное орудие американской империалистической культурной агрессии. Я горько плакал над «Двадцать одним Требованием» (*СНОСКА* Речь идет об ультиматуме, поставленном Японией китайскому правительству в 1915 году. — Прим. науч. ред. *КОНЕЦ СНОСКИ*), но не обращал внимания на китайско-американский договор о дружбе, торговле и судоходстве. При том, что я крайне негодовал по поводу инцидента в Синане (Tsinan) во время Северной экспедиции и горой стоял за сопротивление японцам во время инцидентов в Мукдене и Люгоучяо, я, тем не менее, был слеп и не видел злодеяний, совершенных в Китае американскими солдатами. В 1943 году я был одним из китайских профессоров, отправившихся в Америку по приглашению американского госдепартамента. Будучи там, я, напрочь утративший свои национальные корни в силу моего проамериканского мышления, пытался даже склонить госдепартамент к тому, чтобы заставить бандита Чана ввести демократию.

Что касается моего отношения к Советскому Союзу, то я, неизменно взирая на СССР с позиции старой демократии, постоянно наговаривал и клеветал на Советский Союз и вплоть до национального освобождения считал, что в Советском Союзе не существует «индивидуальной свободы». Я полагал, что и Октябрьская революция, и внутрипартийные чистки «зашли слишком далеко», и что Советский Союз использовал зарубежные коммунистические партии для вмешательства во внутренние дела других государств. Все эти мысли были, конечно, ошибочными и реакционными. Моя главная ошибка заключалась в том, что я усматривал в Советском Союзе воплощение гонений на индивидуальную свободу. В то время, будучи не в состоянии увидеть в Октябрьской революции эпохальное историческое событие, я лишь пытался противостоять Советскому Союзу, исходя из моей проамериканской идеологии индивидуального либерализма. Только после национального освобождения я постепенно стал понимать смысл подлинной свободы, а потому переменил свое отношение к Советскому Союзу.

Что касается студенческих движений, то к тем из них, с которыми я сталкивался на протяжении моей преподавательской карьеры, я почти всегда относился негативно и двулично. С одной стороны, я «чурался» гоминьдановских бандитов Чана, тогда как с другой был в оппозиции к Коммунистической Партии Китая. Слово «чурался» я употребляю намеренно, так как никогда не пытался противостоять им в каком бы то ни было позитивном ключе. Перед отъездом в Америку в 1943 году мне пришлось пройти пятидневную подготовку в лагере гоминьдана, что в Чанкине, чтобы получить паспорт, а также должен был написать для местных чиновников короткое эссе в две сотни слов насчет целесообразности посещения центрального правительства. Это был настоящий позор. Хотя я искренне чурался гоминьдана, важным было не это. Важным было то, что я был оппозиционно настроен по отношению к китайским коммунистам. Этот дуализм моей натуры лучше всего проявился в период Первого Декабрьского Инцидента (акций студенческого движения, имевших место в 1945 году в Кунмине). Хотя я был полон энтузиазма в начале движения, когда шел в ногу с прогрессивными элементами, впоследствии я утратил к нему интерес и в итоге стал ратовать за воссоздание прежней классовой структуры (resumption of class). Все это было связано с моим неприятием коммунистов. Вскоре после окончания движения я поссорился с профессором Чан Циё и совершенно серьезно, со слезами, сказал ему следующее: «Именно вы и вам подобные погубили Китай. После того, как Китай лишился «свободы», я не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы она восстановилась».

Из трех вышеупомянутых аспектов видно, что моя политическая установка была поистине неприемлемой. Как могло получиться, что я, несмотря на то, что в юные годы любил свою страну и хотел спасти ее от расчленения, впоследствии оказался таким дураком? В этом я должен винить американских империалистов, которые использовали миссионерскую школу, т.е. колледж Синьхуа, и образование, полученное мною в Америке, чтобы превратить меня в орудие американской империалистической культурной агрессии; лишили меня национальных корней, не дали мне отличить друзей от врагов и побудили меня совершать пагубные для народа поступки.