3. Фаза адаптации

Отец Вечтен, голландский священник, который присоединился к группе последним из шести её членов, появился в камере тогда, когда Бенет еще занимал свою руководящую должность. Поскольку он также мог говорить, читать и писать по-китайски, другие европейцы начали обращаться к нему как к посреднику между ними и чиновниками или китайскими сокамерниками. Отец Вечтен и в переводах, и в общем подходе был куда более умеренным и надежным гидом, чем Бенет. Их готовность подчиняться его влиянию, без сомнения, была важным фактором в более позднем решении властей сделать его официальным «руководителем учебы».

Но еще раньше этого другие произведенные сверху изменения помогли создать атмосферу, в которой он сумел принять на себя неофициальное лидерство. Хотя давление все еще было очень сильным, чрезвычайная атмосфера борьбы, которая преобладала в первые месяцы руководства Бенета, исчезла. Острые нападки, требовавшие «поднимать» политический уровень группы, уступили место более долговременным требованиям укрепления того, что было достигнуто, и шлифовки дальнейшего повседневного «прогресса». Мстительный староста камеры был заменен добросовестным, но чуть менее рьяным человеком. И в это время группа извлекла выгоду также и из результатов изменения политики в китайской уголовной системе, о которых уже упоминалось в Главе 4 и которые привели к общему смягчению режима. Чрезвычайные призывы, несправедливая атмосфера, истерия массовых кампаний, безжалостная критика так никуда оттуда и не исчезали. Но западным гражданам разрешили найти свое место в «исправлении» и переживать его как более эволюционную и менее бурную процедуру.

Какое влияние имел отец Вечтен на западную группу? Его личные качества были во многом прямой противоположностью качеств человека, которого он сменил: спокойный, надежный ум без (168:) блеска, осмотрительный и осторожный подход, способность внушать глубокое доверие другим. Кроме того, он подавал высокий пример личного мужества и самопожертвования и всегда подкреплял открыто заявленные принципы личными действиями.

Однако прежде, чем он мог начать оказывать ощутимое влияние, он лично должен был пройти через процесс дрессировки, обучения, войти в групповую модель путем «повышения» собственного уровня «исправления» до уровня других членов группы. (Хотя в предыдущие месяцы заключения на него и оказывали довольно серьезное давление с целью добиться признания, он еще не испытал на себе длительную программу перевоспитания.) Поэтому в первые несколько недель в камере с ним сурово «боролись», большей частью, по вопросам, связанным с взаимоотношениями церковной деятельности и «империализма».

Его первая реакция на группу отнюдь не была полностью благоприятной. Однажды, когда с ним обращались, по его мнению, чрезвычайно несправедливо, он разрыдался в манере, описанной одним из сокамерников как «плач от ярости». Он уже завоевал симпатию других западных граждан, но они были «удивлены и потрясены» таким отсутствием у него контроля над собой. Он пережил этот эпизод при существенной помощи других европейцев; в то же время они убедили его пойти на некоторые уступки, чтобы ужиться.

Некоторое время он испытывал весьма серьезные неудобства из-за этих уступок, и его тревожила потеря ориентации в группе под руководством Бенета. Но как только он убедился, что другие западные граждане искренне желали помочь ему и что существовала возможность совместного группового подхода, он стал выражать все большую готовность идти на компромисс и шагать в ногу. Довольно интересно, что именно «товарищеское чувство» Бауэра — несмотря на определенные пункты разногласий между этими двумя людьми — больше всего послужило тому, чтобы убедить Вечтена. Как только Вечтен достиг некоторой гармонии с группой, его авторитет быстро утвердился.

В течение краткого периода у западных граждан наблюдались определенные внутренние распри, конфликт по вопросу о том, какой политике следовать, и внутренняя борьба за контроль над группой. Бауэр и Коллманн сопротивлялись власти Бенета, которая шла на убыль; Вечтен чаще соглашался с ними, чем с Бенетом, и при их поддержке укреплялось его собственное лидерство.

Из этого замешательства возникла определенная политика группы, заменившая хаос сносной степенью стабильности. Этот подход не был (169:) совершенно новым, не был он и исключительной идеей какого-то одного человека; но именно Вечтен под сильным влиянием Бауэра сделал больше, чем кто-либо другой, для его разработки. Политика состояла из некой формы действия — или «очковтирательства» — в процессе которой западные граждане выдвигали «сильные самообвинения, подкрепленные мелкими фактами»: человек мог обвинить себя, например, в том, что он «реакционный» и «отсталый», потому что тратит слишком много времени, добираясь до ванной.

Еще важнее то, что эта тактика подразумевала постоянный акцент на «разыгрывании роли», а не на том, чтобы полностью погрузиться в процесс «исправления». Вечтен, например, мог сурово критиковать другого гражданина Запада, но в то же время он стремился дать какой-нибудь ясный знак, что он всего лишь выполняет определенные необходимые действия. Обычно этого нельзя было делать открыто, но западные граждане пользовались семантическими уловками, чтобы создать систему общения, непонятную для их китайских сокамерников. Иногда они говорили по-французски или по-немецки; когда это было запрещено, они вставляли отдельные слова или понятия из европейских языков. Они также разработали специальное произношение, которому приписывали собственные дополнительные оттенки значения. Например, они проводили различие между понятием «люди, народ» в обычном значении и коммунистическим мистическим понятием «народ», используя обычное английское произношение (people) для первого значения и пародийное французское произношение — pee-pul — для второго. Точно так же «лошадиный язык» стал эвфемизмом для немецкого языка, и когда Вечтен рекомендовал другим не пользоваться «лошадиным языком», они знали, что он советует это «как друг и вовсе не со стороны правительства». Вечтен всегда придерживался убеждения, что «следует хранить свои более высокие ценности в процессе признания… не позволять унижать себя»

Этот новый подход был, по существу, компромиссом между двумя предыдущими. В своем упоре на сохранении личного достоинства он напоминал метод Бауэра на первой стадии; но он повлек за собой гораздо больше уступок и личного участия в программе «исправления». В настойчивом стремлении продемонстрировать свою «ревностную прогрессивность» он напоминал подход Бенета на второй стадии; но решающее отличие заключалось в устанавливаемой с помощью этого подхода разнице между общественными жестами ради успокоения правительства и личным миром сопротивления, сохранявшимся у европейцев.

Эта политика была достаточно логична. Трудность заключается в её осуществлении (170:). Группа не только должна была соответствовать требованиям и убеждать китайских чиновников и сокамерников, она также должна была подкреплять мужество и сплоченность своих членов. И именно здесь проявился особый талант Вечтена. Он демонстрировал экстраординарную способность «спускать на тормозах» враждебность, ликвидировать конфликты и сохранять единство группы. Он неизменно достигал этого путем гуманного призыва к противоборствующим или играющим подрывную роль участникам конфликта и всегда находил что-то такое, чем мог лично поделиться с каждым из них. Даже Бенета в качестве фактического лидера группы он заменил при поразительно слабом уровне враждебности. Он сочувственно обращался к Бенету и старался избежать вражды, несмотря на их различия в политике; и в то же время он принял в качестве личного принципа концепцию Бенета, согласно которой католический священник обязан помогать другим в столь напряженной ситуации. Перед другими западными гражданами он подчеркивал личные жертвы Бенета и защищал его от их острой критики. Когда Бенет наконец покинул группу, Вечтен был с ним в более близких отношениях, чем любой другой гражданин Запада.

Точно так же, когда нацистские и расистские взгляды Бауэра приводили к трениям — сам Вечтен внутренне сильно негодовал по этому поводу, так как пережил нацистскую оккупацию Голландии и близко солидаризировался с китайским народом — он обращался к «корпоративному духу» Бауэра; упоминал об их личной связи — мать Бауэра происходила из местности, расположенной рядом с местом рождения Вечтена. Он был постоянным посредником в непрерывном конфликте между Вебером и другими членами группы. Он симпатизировал Веберу из-за сходства в их происхождении и воспитании и потому, что у обоих были «грубые и добросердечные» характеры. Он считал Вебера человеком, который из-за личной ограниченности особенно нуждался в помощи, чтобы пережить данный опыт; и он подчеркивал эту необходимость, общаясь с другими членами группы, В то же время он пользовался своим влиянием на Вебера, чтобы заставить его подчиняться групповой дисциплине. С Коллманном он нашел точки соприкосновения в религиозных чувствах, несмотря на тот факт, что Коллманн был протестантом; он также говорил с ним о том что было ближе всего сердцу Коллманна — о его жене и семье. Это взаимное понимание помогло Коллманну преодолеть многие из его антагонизмов, а также способствовало рассеиванию случайных разногласий, которые возникали между Коллманном и самим Вечтеном в вопросах политики и лидерства. Когда Эмиль вступил в конфликт с группой из-за своей непримиримости, (171:) Вечтен обратился к нему как коллега-священник, подчеркивая пользу, которую он мог принести другим, сотрудничая с ними.

Однако стезя Вечтена не всегда была ровной и спокойной, и у него были собственные трудности. Когда он оказывался в ловушке между сильным давлением сверху и сопротивлением своей политике снизу, у него бывали вспышки гнева, серьезные головные боли или дрожали руки. У него бывали моменты, когда он чувствовал, что игра, которую он вел, с ее уступками коммунистам, была «грязной» и, с точки зрения священника, аморальной. Поэтому, когда другой европеец сопротивлялся его требованиям, выдвигая обвинение типа: «И ты, священник…», он очень расстраивался. Его также мучило ощущение, что другие члены группы на самом деле не любят его или доверяют ему не полностью. Но он не позволял этим разрушительным эмоциям удерживаться слишком долго, и если он не мог преодолеть их сам, то принимал помощь других членов группы. Бауэр лучше всего знал, как оказать личную помощь Вечтену — заверял, что другие им восхищаются, и мягко предупредил в одном случае, что тот становится слишком сердитым в отношениях с другими людьми и что уголки его рта начинают опускаться вниз. Бауэр также воспользовался своей медицинской позицией, чтобы сделать для Вечтена кое-что еще: он сказал чиновнику, что головные боли Вечтена, если их не прекратить, могут развиться в психическое расстройство, надеясь таким образом ослабить давление на него и ускорить его освобождение. Коллманн к этому времени преодолел собственный кризис и стал достаточно сильным, чтобы предоставить моральную поддержку Вечтену и другим членам группы. Все рассматривали трудности Вечтена как понятную уязвимость, заслуживающую их помощи. Все они, до некоторой степени, стали друг для друга психотерапевтами.

Таким образом группа постепенно создала достаточное равновесие среди своих индивидуальных членов, чтобы функционировать как эффективное целое. Это было шаткое равновесие, которое легко было поставить под угрозу; но известный баланс существовал. Хотя ни один отдельный член группы не был защищен от нападения, группа в целом предлагала покровительство, утешение и улучшение. Она не позволяла Бауэру быть слишком дерзким и самоуверенным, Коллманну — быть слишком покорным, Вечтену — требовать слишком много уступок. Она внимательно выслушивала и прописывала лекарства от эмоциональных проблем из любого источника. Когда баланс, казалось, нарушался перед лицом внутренних конфликтов, группа неизменно воссоединялась при непосредственной угрозе новых атак (172:) извне. В то же время группа постоянно помнила об опасности того, что их внутренние трения, если их не обуздывать, могут быть использованы в своих интересах китайскими сокамерниками или тюремными чиновниками.

Таким образом групповая модель и двойная жизнь членов данной группы стали средством сопротивления. Группа достигла самой высокой точки перевоспитания при Бенете, и эта тенденция «исправления» сохранялась до некоторой степени в течение ранних месяцев лидерства Вечтена; но после этого равновесие сработало в направлении отражения коммунистического влияния — хотя ни в коем случае не могло обеспечить возможность избежать его полностью.

Важным аспектом равновесия были отношения данной группы с китайскими заключенными, которые жили в этой же камере. Здесь влияние Вечтена было особенно важно, поскольку его любовь к китайской культуре и расположение к китайскому народу вскоре стали очевидны. Среди китайцев он был наиболее популярным из западных граждан, и его личная честность производила на них сильное впечатление. Эта психологическая совместимость была не просто всего лишь удобством, она играла чрезвычайно важную роль в выживании группы. Китайские заключенные были склонны быстрее и с большим энтузиазмом становиться «прогрессивными» (или, по крайней мере, производили такое впечатление) по сравнению с западными гражданами, и они вполне могли выражать сильную политическую и личную враждебность к этим людям Запада. В значительной степени это враждебное чувство относилось именно к данной группе европейцев, особенно когда лидером был Бенет. Но личная привлекательность Вечтена, а также улучшившаяся атмосфера в рамках самой западной группы привели к постепенному изменению ситуации; антагонизм со стороны китайских сокамерников уступил место терпимому, иногда даже дружественному, отношению. Поведение людей Запада по большей части явно производило впечатление на китайцев, и иногда казалось, что они сами пытаются этому поведению подражать. Периодически они все же давали волю потокам критики в адрес европейских сокамерников, но эти словесные потоки не обязательно произносились злобным тоном и в немалой степени были всего лишь спектаклем. Даже позиция превосходства Бауэра (о которой они знали, и в которой ему нередко приходилось признаваться) была осознана и принята. Позже, во время периодов отдыха, появившихся благодаря более «мягкому режиму», европейцы обнаружили, что учат китайских сокамерников различным играм и даже коллективным танцам. Западная группа, если можно так выразиться, защитила свои фланги; каждая частица доброжелательности со стороны китайских сокамерников создавала некоторую степень обособленности от давления «исправления».

Качества Вечтена, которые так много значили для этой группы, (173:) проявились не впервые. В качестве миссионера он выказал необычные способности и умение быть лидером. Его особый талант мирить людей, рассудительно разбираться с крайностями, придерживаться спокойного, надежного и умеренного подхода давно бросался в глаза. Однако интересно отметить, что с ранних лет он был подвержен серьезным приступам безудержного гнева. Будучи ребенком, он испытывал настолько сильные вспышки раздражительности, что когда его желание не исполнялось, «я краснел, потом бледнел и переставал дышать, и моему брату приходилось ударять меня, чтобы снова привести в сознание», в ранней юности он страдал от почти ежедневных головных болей, вызванных, главным образом, внутренней враждебностью; будучи молодым человеком, он переживал вспышки гнева или слез. Он болезненно победил эти склонности, в значительной степени благодаря сильным эмоциональным узам с католической религией; и его навыки арбитра и посредника были отчасти отражением высокоразвитых личных механизмов контроля. Однако, они были чем-то намного большим, чем это, потому что зависели от дополнительного качества, которое Бауэр описывал как «echt» (настоящий, подлинный, чистый — нем., прим. перев.), слово, которым он обозначал благородство, чистоту и подлинность: «Он — не имитация. Он не пытается казаться тем, кем не является … он — один из тех немногих людей, встреченных мной в жизни, которые, по крайней мере понимают, что они такое». В этом утверждении Бауэр имел в виду необычную целостность, честность Вечтена, его способность жить именно той жизнью, к которой, по его утверждению, он стремился. В те мгновения, когда Вечтен чувствовал, что его переполняют гнев, чувство вины и сомнение, он обычно обращался к необычной смеси сверхъестественного и человеческого: «Молитва возвращает тебя к реальности того, чем ты являешься. Разговор с группой иностранцев (европейцев) имел похожий эффект». Полностью влияние тюремного поведения Вечтена можно понять только через воздействие, которое оно имело на его западных сокамерников. Его лидерство, однажды признанное, никогда не подвергалось сомнению; его влияние стабильно возрастало за эти два года, пока он был в камере, до окончательного распада группы после приговоров и освобождения западных заключенных. Он был единственным человеком среди европейцев, чье достоинство полностью затмило усложненную враждебность и слабости, порождаемые «исправлением мышления», — человеком, которого самым горячим образом и откровенно хвалили все остальные. Все они чувствовали, что именно его влияние больше, чем что-либо иное, сохраняло целостность группы, которая, в свою очередь, оберегала ценности и стабильность каждого из них. Коллманн, возможно, лучше всего подвел итог их чувствам: (174:)

Он производил самое внушительное впечатление из всех нас — человеческое и духовное. Он на самом деле никогда не унижался … он научил нас, как делать необходимое и при этом сохранять свое собственное.

4. Эпилог

До какой степени группа была успешна? Действительно ли она защищала психологическое здоровье и личные верования своих членов? Мы можем ответить на эти вопросы, бросив краткий взгляд на каждого из этих людей непосредственно после освобождения.

Первым из этих шестерых прибыл в Гонконг отец Бенет. Я не смог побеседовать с ним (то ли из-за его сопротивления, то ли из-за сопротивления его церковных коллег, то ли из-за того и другого вместе), но я смог поговорить с несколькими очень близкими к нему людьми. Бенет утверждал, что относительно раннее освобождение доказывало, что его политика все же была лучшей; но по этому поводу было много сомнений, так как его освободили одновременно с множеством других французских священников, по-видимому, по политическим причинам. Он провел еще почти год в другой камере после того, как его перевели из данной группы. В какой-то момент его позиция (или, по крайней мере, тактика) резко изменилась: он не только сам стал куда менее «прогрессивным», но и поощрял сопротивление в других людях; и западный гражданин, который знал его по обеим камерам, описывал его как «совсем другого». Когда он прибыл в Гонконг, его старые друзья не заметили, чтобы тюремный опыт «уж очень его изменил» — он был все таким же блистательно искренним, откровенным и эксцентричным, непредсказуемым, как всегда. Однако их поразило в нем сочетание ожесточенной критики коммунистов с представлением об их огромной силе, почти непобедимости. Необычайно исполненный страха в период после освобождения, Бенет, видимо, скорее всего, испытал сильное эмоциональное потрясение, а не идеологическую перемену. Его форма тоталитаризма перенесла его из начальной позиции видимого новообращённого к противоположной (и явно связанной с этой начальной позицией) категории видимого сопротивленца. Однако, как у епископа Баркера и других представителей этой последней категории, его резкое осуждение коммунизма было отчасти защитным приемом, помогающим отрицать то глубокое влияние «исправления», которое он явно испытал (впитал). Позже я больше расскажу о его специфической форме лидерства.

Доктор Бауэр прибыл следующим; а поскольку он считался самым реакционным, его уверенность в том, что дата освобождения заключенного (175:) имела мало общего со степенью его «прогресса», подтвердилась. Он был, как и следовало ожидать, наиболее непреклонным в обвинении коммунистов и наиболее лично отстраненным от коммунистической системой общения. Хотя и не без боязни, он очень быстро восстановил достаточное самообладание и беспристрастность, чтобы начать всесторонний анализ коммунистических методов. Больше всех остальных он подчеркивал абсолютную эффективность группы — даже на грани идеализации: «Мы ежедневно разыгрывали перед ними театр». Говоря о других членах группы, он изъяснялся в том же духе, подчеркивая «товарищество» каждого и тщательно сдерживая собственную враждебность везде, где она существовала, — кроме чувств к Бенету, которые, надо признаться, были ожесточенными. Он был образцом видимого сопротивленца и отчетливо проявлял оппозиционные аттитьюды, тоталитаризм в своем характере и применение вытеснения и отрицания с целью парировать влияния «исправления». Однако он действительно произвел на меня впечатление одного из наименее идеологически затронутых среди всех моих западных субъектов исследования. Он упорно держался за свою альтернативную нацистскую идеологию (разумеется, не признавая её крайности); но еще больше он подчеркивал свою искреннюю преданность «буржуазной» семейной жизни и всегда сохранял сдержанное обаяние и дружелюбие в общении со мной и со всеми, кого бы ни встретил в Гонконге. Его идентичность выстояла.

Отец Эмиль, которого я встретил следующим, по приезде был несколько выбит из колеи и взволнован, но все-таки ухитрялся выражаться с немалой веселостью и юмором, свойственными ему и в тюрьме. Он был критически настроен по отношению к коммунистам, но его больше интересовала последовательность собственных переживаний и их религиозный смысл, чем обсуждение идеологических вопросов; он часто упоминал святого Павла. О группе он отзывался с симпатией («Иностранцы старались защитить друг друга»), но говорил об этом без особых эмоций. Он провел в группе только один год, меньше, чем большинство других её членов, и в последние несколько месяцев заключения ему разрешили выполнять техническую работу под гораздо менее интенсивным психологическим давлением. Его коллеги чувствовали, что он значительно возмужал благодаря тюремному опыту, достиг большей степени самообладания и большего внутреннего мира и перестал быть таким «чрезмерно активным», каким, по их мнению, был прежде.

Мистер Коллманн появился с сильной потребностью подробно обсудить свой опыт с целью победить сохраняющийся страх. (176:) Восприимчивый к психологическим течениям, он говорил с поразительной комбинацией проницательности и дезориентации. Он заявил, что «усердно учился», многое узнал и теперь хотел бы «продолжить свои занятия» путем расширенного чтения некоммунистической политической литературы; он чувствовал, что никогда не смог бы стать приверженцем коммунистического мира, но начал понимать серьезные недостатки капиталистического мира. О своем опыте в группе он говорил с энтузиазмом: «Они все были чудесными товарищами … мы всегда чувствовали, что внутренне (mentally) остаемся самими собой», хотя он также говорил и о трудностях и болезненной личной раздражительности. Он оставался самым верным защитником Бенета. Хотя он безусловно относился к явно дезориентированным, он верил, что от коммунистической идеологической обработки его защищали ценности, которые он постиг в немецком молодежном движении: «Erlebnis (переживание, пережитое, событие в жизни, приключение — нем., прим. перев.) … ценность в жизни естественного опыта … ощущение вечной красоты того, что создает Бог». Именно к этой более ранней идеологии он желал возвратиться.

Мистер Вебер также проявлял признаки явного замешательства, когда я встретил его в Гонконге. Он чувствовал, что его состояние чрезвычайно улучшилось за время занятия квалифицированной ручной работой, в которой он участвовал после перевода из данной группы. Настроенный чрезвычайно критически по отношению к коммунистам, он тем не менее в период пребывания в тюрьме пришел к убеждению, что желателен «эволюционный социализм, а не революция»; и он также полагал, что методика самокритики могла бы быть полезным личным приемом. Относительно группы и ее функции он был настроен куда более критически, чем все остальные, и подчеркивал причиненные ему этой группой страдания и облегчение, которое он испытал, когда его от неё отделили. И тут же в следующий момент он вполне мог невольно хвалить группу, отмечая, что «мы, иностранцы, пользовались самокритикой честно, справедливо» в отличие от жестокой и «безрассудной, безответственной манеры коммунистов». Кроме того, поведение Эмиля и Вечтена произвело на него такое глубокое впечатление, что он захотел вернуться к собственной активной католической религиозной практике. Он справлялся со своими смешанными чувствами, касавшимися группы, с показным юмором: «Я думаю, все мы там были немного сумасшедшими». В целом он хотел оставить тюремный опыт позади и «покончить с политикой».

Отец Вечтен даже после прибытия в Гонконг оставался лидером и хранителем группы. Продолжая говорить так, точно он все еще нес за эту группу ответственность, он дал самую тщательно продуманную и всестороннюю картину её функционирования. Фактически все высказанные им суждения были замечательно сбалансированными (177:), и тем не менее, он также говорил и о том, что в отношении многих сложных вопросов чувствует себя поставленным в тупик. Вместо того, чтобы видеть в своем лице героя, которым его считали другие, в глубине души он был глубоко обеспокоен тем, что, «возможно, я был слишком прогрессирующим». Он казался слегка подавленным, разрывающимся между чувствами стыда и вины; и он постоянно преуменьшал собственные достижения. Он действительно чувствовал, что «кастовый дух» группы был очень полезен для всех, включая его самого, и он признал, что ему «лучше, чем другим», удавалось сохранять единство группы; но он также утверждал, что «все мы, возможно, очень легко могли бы быть врагами… если бы не тот факт, что у всех нас был более серьезный враг». Прекрасно осознавая важность индивидуальных антагонизмов, он, во всяком случае, был склонен преуменьшать достижения группы. Он был критически настроен по отношению к коммунистической теории и практике и очень обеспокоен (как и отец Лука) будущим католической церкви в Китае. Он чувствовал, что оказал церкви плохую услугу некоторыми из признаний, касавшихся религии. После нескольких недель в Гонконге его психологическое состояние, казалось, немного улучшилось, но он все же подчеркивал, что ему еще о многом предстоит подумать в будущем.

Оценивая этих людей после освобождения, трудно было вынести всеобъемлющее суждение об эффективности группы. Непосредственно ясно одно: данный опыт означал нечто совсем разное для каждого из его участников. Для Бауэра этот опыт был панацеей, хотя его реакцию следует оценивать в свете тенденции идеализировать многие из его взаимоотношений, которая служит средством контроля внутренних разрушительных сил; для Вебера он был мучительным и унизительным, и все же даже он извлек из него эмоциональные выгоды; для Бенета испытание группой оказалось, должно быть, глубоко разочаровывающим; а для остальных троих мужчин данный опыт было в различной степени источником силы, несмотря на его эмоциональные опасности. Кроме того, человек, которого другие считали духом объединения (Вечтен), проявлял, по крайней мере, куда меньше энтузиазма в отношении эффективности группы, чем два других (Бауэр и Коллманн); и многие из тех самых лидерских действий, которое другими воспринимались в качестве героических, были для него позорными свидетельствами компромисса.

Когда я беседовал с этими людьми в Гонконге, то чувствовал, что достижения группы были чем-то из ряда вон выходящим. Эти шестеро мужчин преуспели в создании маленького мира частичной независимости в пределах большой угрожающей вселенной коммунистической тюрьмы. Их независимость никогда не была полной, а (178:) временами казалась вообще исчезнувшей; но её сохранение создавало жизненно важные альтернативы в рамках среды, которая в других отношениях была насыщена враждебностью. Интеллектуальная альтернатива — постоянный критический анализ коммунистической теории — была достаточно внушительной; но еще более важной была эмоциональная альтернатива — строительство с помощью доверия и совместного сопротивления психологического «дома» и «семьи», где каждый член группы мог найти поддержку и духовную подзарядку и таким образом избежать полной зависимости от предложений «исправления». Это было равносильно подрыву коммуникативной сети «исправления мышления», помехе для средового контроля, который «исправление мышления» всегда стремится поддерживать. Этих шестерых мужчин не удалось «исправить» в рамках замкнутой системы коммунистических бесед: они, скорее, создали жизненно важную альтернативу коммунистической системе путем объединения в общий фонд своих знаний и эмоций индивидуального прошлого. В гуще давления тюремного «исправления мышления» это было отнюдь не слабым достижением.

Вряд ли стоит сомневаться, что группа во многом обеспечивала сохранение эмоционального здоровья и сопротивление коммунистическому влиянию со стороны своих индивидуальных членов. Конечно, она также до некоторой степени служила проводником коммунистического влияния на тех, кто в ней состоял; но, быть может, справедливо было бы сказать, что без группы это влияние могло оказаться, по крайней мере, таким же и при этом намного более тягостным.

Результаты этого группового достижения были очевидны при оценке состояния данных пятерых мужчин, с которыми я беседовал после их освобождения. Они во многом проявляли те же симптомы и позиции, которые были типичными для всех моих субъектов исследования, но они быстрее других преодолевали замешательство и страх и начинали восстанавливать ощущение идентичности в некоммунистической среде. Что касается идеологической обработки (индоктринации), то я чувствовал, что этих люди вышли из своих испытаний менее затронутыми ею, чем, в среднем, прочие мои субъекты исследования. Их распределение между категориями реагирования не было необычным (четверо явно дезориентированных, один видимый сопротивленец и один видимый новообращённый, превратившийся в видимого сопротивленца); но они были необычными в своей способности сопоставлять опыт «исправления» не только с тем, что они нашли в некоммунистическом мире, но и с альтернативным групповым этосом, с которым они познакомились во время тюремного заключения.

Эти оценки были, конечно, шаткими. На то, каким возвращался человек после заключения, влияло так много факторов, что было очень трудно при сравнении этих людей с другими субъектами исследования оценивать (179:) роль, которую играла группа. И я должен был иметь в виду тот факт, что в эту группу входили два совершивших серьезные попытки самоубийства человека, единственные среди моих двадцати пяти субъектов исследования. Действительно, в ходе последующего исследования, проведенного три года спустя (см. Главу 10), я столкнулся с множеством неожиданностей, включая серьезные эмоциональные трудности, которые я не был способен предсказать. Я пришел тогда к выводу, что группа во многом обеспечивала духовной пищей и защитой непосредственно во время заключения, но что эта защита не могла длиться достаточно долго для того, чтобы избежать глубоких проблем позже. Тем не менее, психологические и биологические силы, которые способна пробудить свободная от формальностей групповая структура, были убедительно продемонстрированы.