2. 1. Штурм идентичности

С самого начала доктору Винсенту говорили, что он на самом деле не был доктором, что все, чем он себя считал, было просто личиной, под которой он скрывал то, чем был в действительности. И отцу Луке говорили то же самое, особенно относительно сферы, которая являлась для него наиболее драгоценной — его религии. Это утверждение поддерживалось всеми физическими и эмоциональными нападками первоначальной стадии заключения: дезориентирующие, но обвиняющие допросы; унижающие занятия «борьбой»; причиняющие боль и стесняющие оковы; и более непосредственная физическая жестокость. И доктор Винсент, и отец Лука начали утрачивать свои точки опоры относительно того, кто они и что, и в каких они отношениях с товарищами (собратьями). Каждый ощущал, что его чувство собственного «я» становится аморфным и бессильным и все более подпадает под контроль тех, кто намерен в будущем заново пересоздать это чувство. Каждый в какой-то момент был готов сказать все, что угодно тем, кто держал его в неволе (и быть) тем, кем они потребуют.

Каждого довели до состояния чего-то не полностью человеческого и все же не совсем животного, более уже не взрослого и, однако, не совсем ребенка; взрослый человек был поставлен в положение младенца или неразумного животного, беспомощного существа, управляемого большими и более сильными «взрослыми» или «инструкторами». Помещенный в эту регрессивную позицию, каждый чувствовал себя лишенным силы, власти и индивидуальности взрослого существования.

У обоих началась интенсивная борьба между взрослым человеком и сотворенным ребенком-животным, борьба против регресса и дегуманизации. Но каждая попытка со стороны заключенного подтвердить взрослую человеческую сущность и выразить собственную волю («Я — не шпион. Я — доктор»; или «Это, должно быть, ошибка. Я — священник, я говорю правду») рассматривалась как проявление сопротивления и «неискренности» и вызывала новые угрозы и нападки.

Не с каждым заключенным обращались так сурово, как с доктором Винсентом и отцом Лукой, но каждый испытывал подобные внешние нападки, ведущие к некоей форме внутренней капитуляции — отказу от личной автономии. Эта атака на автономию и идентичность простиралась даже на сознание, чтобы люди начали существовать на уровне, (68:) который не был ни сном, ни бессонницей, а скорее промежуточным гипнотическим состоянием. В этом состоянии они не только с большей готовностью открывались влиянию, но были также восприимчивы к разрушительным и агрессивным импульсам, возникающим в них самих³.

Этот подрыв идентичности и есть тот удар, посредством которого заключенный «умирает для мира», предпосылка для всего последующего.

3. 2. Создание вины

Доктор Винсент и отец Лука обнаружили, что их единодушно осудила «безошибочная» среда. Послание о виновности, которую они получили, было как экзистенциальным (ты являешься виновным!), так и психологически требующим (ты должен научиться чувствовать себя виновным!). По мере того, как этот индивидуальный потенциал вины начал использоваться, оба человека не имели иного выбора, кроме как испытывать — сначала неосознанно, а затем сознательно — чувство (ощущение) греховности. Оба настолько прониклись атмосферой вины, что внешние обвинения в преступности слились с субъективными ощущениями греховности — ощущениями того, что что-то сделано неправильно. Чувство возмущения, которое в такой ситуации могло послужить источником силы, было недолговечным; оно постепенно уступило ощущению, что наказание является заслуженным, что следовало бы ожидать большего.

Создавая свои первоначальные ложные исповеди, доктор Винсент и отец Лука начинали признавать эту роль преступников. Постепенно внутри них был порожден голос, говоривший все громче: «Это моя греховность, а не их несправедливость заставляет меня страдать — хотя я еще не знаю полную меру своей вины».

В этот момент их вина была все еще рассеянной, неопределенной и все же глубоко проникающей совокупностью чувств, которую мы можем назвать беспричинным ощущением вины⁴. Другой заключенный ясно выразил это:

Что они пробовали внушить нам, так это комплекс вины. Мой комплекс заключался в том, что я виновен. … Я — преступник — таково было мое ощущение днем и ночью.