11. Приложение

    1. Документ о признании вины

Ниже приводится признание профессора Шин Юлина, сделанное им во время кампании по «исправлению мышления» 1951-52 гг., в варианте перевода в Current Background, No. 213, Генеральное консульство Америки, Гонконг, 1 октября 1952 г. Профессор Шин, на протяжении некоторого количества лет учившийся в этой [США] стране — главным образом, в Гарвардском Университете — был признан ведущим китайским специалистом по формальной логике.

1. Критика моей идеалистической буржуазной педагогической идеологии

Написано Шин Юлином

(Пекин, «Гуаньминь жибао», 17 апреля 1952 г.)

Рожденный в бюрократической семье землевладельца, я привык жить праздно и беззаботно. В возрасте девятнадцати лет я отправился за границу и оставался там на протяжении одиннадцати лет, пропитываясь образом жизни и пристрастием к разного рода удовольствиям, присущим европейской и американской буржуазии. Главным источником моих многочисленных наслаждений была упадническая философия буржуазного класса, и я в течение тридцати лет занимался игрой разнообразными концепциями. В эту игру я втянулся потому, что только так мог почувствовать себя счастливым и свободным и убежать от ограничивающей реальности общества. Так я воспитал в себе привычку убегать от реальной жизни, презирать ее и жить от нее в отрыве. Однако поскольку мне все-таки приходилось обитать в реальном мире, единственным способом оставаться отгороженным от реальности было приобрести определенные привилегии. Я нуждался в этих привилегиях, а потому пал жертвой идеологии особых привилегий.

1. Короста моего эгоизма

Моя университетская жизнь послужила к формированию этой покрывшей меня коросты, явив процесс, который удобно разделить на три фазы:

1. Моя упадническая буржуазная философия. В период обучения я постоянно распространял банальности метафизического идеализма, особенно глупости, связанные с метафизическими философскими методами. Когда я постепенно выдвинулся в руководители философского факультета университета Синьхуа (*СНОСКА* Университет Синьхуа в Пекине был основан в 1911 году сначала как подготовительная школа для тех студентов, которых затем посылали учиться в США, как университет начал функционировать с 1925 г. — Прим. науч. ред. *КОНЕЦ СНОСКИ*), следствием этого неизбежно стал всевозможный вред, который я наносил людям в их делах и проявившийся в следующем: (1) Я препятствовал развитию философии диалектического материализма на кафедре философии Синьхуа. Хотя я никогда не чинил никаких реальных препятствий дискуссиям на темы диалектического материализма в преподавательской и студенческой среде, я, тем не менее, тормозил развитие философии диалектического материализма на кафедре философии Синьхуа постоянными окольными нападками на нее, остававшимися в рамках философских дебатов. (2) Я учил тех, кто был занят исключительно игрой в концепции, не интересовался политикой и даже вынашивал реакционные настроения. Так, например, Ин Фушинь, один из реакционных элементов, за обучение которого я отвечал, сейчас прислуживает бандитам Чана на Тайване. Помимо этого, я был одержим буржуазным воззрением, согласно которому обучения заслуживают только талантливые люди. Поэтому меня глубоко поразили способности к игре концепциями, которые демонстрировал профессор Шен Ютань. В результате моего пагубного влияния, профессор Шен даже по сей день остается весьма и весьма оторванным от реальности. (3) Я распространял сугубо техническое воззрение на логику. Я преподавал ее многим и многим студентам на протяжении двадцати лет. Все это время, однако, я старался преподнести логику лишь с формалистической точки зрения: например, заботился только о правильности рассуждения, ничуть не волнуясь за истинность исходных посылок. Мой ошибочный взгляд на образование, положенное, якобы, лишь талантливым людям, заставил меня держаться высокого мнения о Вань Гао, который даже сегодня служит интересам американского империализма своими контактами с американским университетом. (4) Я способствовал развитию групповщины на кафедре философии Синьхуа тем, что делал акцент на крайне запутанном анализе концепций и окольных философских систем, усматривая в этом самые важные аспекты философии. Я даже считал, что кафедра философии Синьхуа замечательно подходит для таких дел. Подобного рода групповщина неизбежно явилась одним из обстоятельств, препятствовавших государственному контролю над деятельностью кафедр и факультетов.

2. Моя упадническая «надполитическая», «надклассовая», «внемирская» и «надчеловеческая» философия жизни. До национального освобождения, абсолютно не понимая той истины, что человеческий мир создан трудом, я ошибочно принимал человеческую расу за малозначительную, а историю человечества считал всего лишь мелким эпизодом в общем потоке событий. Поэтому я был склонен презирать мир, стоять выше политики и занимать надклассовую позицию. Моя поглощенность этой упаднической философией жизни привела меня к тому, что я с презрением относился к административной деятельности. Впоследствии я всеми силами старался свести к минимуму мою личную занятость и взял на вооружение абсолютно безразличное отношение ко всему и вся. После национального освобождения, когда на меня было возложено выполнение административных задач, мое ошибочное отношение неизбежно вылилось в идиотский бюрократизм. Я, хотя и был членом административного комитета университета, выступил лишь на одном из всех его заседаний, и совершенно честно признаю, что говорить мне было не о чем; невзирая на то, что декан школы искусств вовсе не перегружен работой, я пренебрегал даже тем малым, что мне поручили. Могло, например, показаться, будто я вообще не помню, что состою на должности декана, при выполнении таких задач, как возобновление выпуска «Синьхуа джорнэл», поддержание надлежащих отношений с различными колледжами (факультетами) и кафедрами, etc. В качестве заведующего кафедрой философии я пустил дела на самотек и никогда не заботился о кадровой политике.

3. Моя идеология особых привилегий. Поддержание привычного для меня образа жизни требовало особых привилегий. Я ощущал потребность в этих привилегиях, мне нравились эти привилегии, ибо я был одержим идеологией особых привилегий, и я сделался одним из представителей привилегированного меньшинства в Синьхуа. Хотя я находился в привилегированном положении, я продолжал отказываться от сопутствующих обязанностей. Таким образом, наслаждаясь особыми привилегиями в Синьхуа, я никогда не утруждал себя административной работой.

Три вышеперечисленные фазы составили самую суть покрывшей меня коросты. Кроме того, ее границы варьировали: в одной скорлупке воплощалось мое индивидуальное «я», в другой — кафедра философии, а в третьей — университет Синьхуа. Сделав ядром этой миниатюрной вселенной скорлупу моей личности, я, соответственно, оставался абсолютно индифферентным к вещам, не связанным с моими личными интересами. Какие бы материи ни вступали в конфликт с моей личной скорлупой, я неизменно давал им бой. Так, когда сын профессора Лянь Сученя захотел перейти с кафедры истории на кафедру архитектуры, я, будучи старым другом семьи и зная его с пеленок, пытался помочь ему, полагая, что занятие архитектурой подойдет ему больше. Несмотря на существование строгих предписаний, ограничивающих переход с кафедры на кафедру, я воспользовался моими особыми привилегиями, что привело к ряду серьезных ошибок. Это всего лишь один пример ситуации, вступившей в конфликт с моей скорлупой. Я противился изменениям в программе, ибо хотел сохранить в целости скорлупу кафедры философии в Синьхуа. Когда в 1950 году был учрежден государственный контроль над деятельностью кафедр и факультетов, я отчаянно сопротивлялся ему, ибо Университет Синьхуа был моей самой замечательной скорлупкой. Мотивированный бюрократизмом, сектантством и буржуазной педагогической идеологией, я изначально вредил программе контроля над кафедрами и факультетами. Если бы такой контроль осуществился в 1950 году, то только один университет Синьхуа лишился бы пяти-шести тысяч сотрудников, не говоря обо всей стране, где уволенных оказалось бы гораздо больше. Таким образом, неисчислимый вред был нанесен программе демократического строительства для всей страны. За это моя сегодняшняя ненависть к себе не поддается измерению.