8. Глава 20. Культурные перспективы: истоки

Откуда у китайских коммунистов навыки «исправления»? Как им удалось стать такими тонкими психологами?

Мне часто приходится слышать подобные вопросы, и очень часто те, кто задавал их мне, имели в виду какую-нибудь известную им теорию: предполагали, что китайцы изучали либо работы Фрейда по психологии личности, либо работы Курта Левина по групповой динамике, либо труды Павлова об условных рефлексах. Первые две из этих теорий (Фрейда и Левина) являются продуктами культурного и профессионального этноцентризма, распространенного среди западных психиатров и исследователей, специализирующихся в области социальных наук; на самом деле, ни Фрейд, ни Левин не имели значительного влияния ни в Китае, ни в России. Теория Павлова подразумевалась чаще всего. Это было связано с цепочкой ассоциаций, примерно такой: Павлов — русский ученый — пользовался поддержкой советского режима — Советы используют теорию условных рефлексов в пропагандистских целях — этим техникам они обучили китайцев — результат: «исправление мышления». Но мы не располагаем доказательствами, которые подтверждали бы, что становление «исправления мышления» произошло именно таким образом. Действительно, академическая психология в коммунистическом Китае ориентировалась на концепции, разработанные в Советском Союзе, и в первую очередь, на теорию Павлова, но, судя по всему, психологи-профессора не имели к «исправлению мышления» ни малейшего отношения. И, если верить авторитетным американским источникам, даже в Советском Союзе ничто не указывало на то, что в разработке техник получения признаний или индоктринации принимали участия психиатры или психологи, или даже что за основу пропагандистских подходов была взята теория Павлова¹. Во всех этих трех теориях прослеживалась типичная для XX века тенденция выставлять ученого одновременно и источником всех знаний, и преступником, повинным во всех грехах. Более того, все они игнорируют два выдающихся исторических фактора, которые сформировали «исправление мышления»: китайскую культуру и русский коммунизм.

О вкладе русского коммунизма в развертывание «исправления мышления» в Китае недвусмысленно свидетельствуют и содержание этой программы, и сама организация процесса. Его основными чертами являются: объявляемая научной доктрина марксизма-ленинизма; особый упор на критику, самокритику и покаянные признания как на неотъемлемые черты «идеологической борьбы»; организационные приемы «демократического централизма»; сочетание утопических представлений и железной дисциплины; требование абсолютной чистоты убеждений и беспрекословной покорности; а также работа по информированию окружающих как служение партии. Несомненно, многие из воздействий, применявшиеся для того, чтобы добиться признаний в процессе тюремного «исправления мышления», во многом схожи с методами, которыми пользовались русские во время массовых репрессий в конце 30-х годов: безвыходные требования признать свою вину, пусть даже сфабрикованную или мнимую, нескончаемые допросы с применением физических методов воздействия, обвинения, выдвигаемые с тем, чтобы получить признание². Восточно-европейские нации, избравшие коммунистический путь развития, добивались признаний с помощью аналогичных методов, примерами чему могут служить широко известные дела кардинала Миндсенти, Уильяма Оутиса и Роберта Фогелера. (*СНОСКА* Кардинал Миндсенти (Joseph Mindszenty, 1892-1975) — венгерский кардинал, содержался коммунистами в тюрьме 23 года, с 1948 по 1971 гг. Уильям Оутис (William Oatis, 1917-1997) — американский корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс (Associated Press) в Чехословакии, содержался коммунистами в тюрьме два года, с 1951 по 1953 гг., по ложному обвинению в шпионаже. Роберт Фогелер (Robert Vogeler) — сотрудник компании ITT, содержался венгерскими коммунистами в тюрьме полтора года, в 1949-1951 гг., по ложному обвинению в шпионаже. — Прим. научн. ред. *КОНЕЦ СНОСКИ*)

Кроме того, влиянием русского коммунизма обусловливается доминирование в программе «исправления мышления» тем греха и порока, а также непрерывное манипулирование чувством вины, которому подвергались все без исключения участники программы. В традиционной китайской культуре вопросы греха и порока никогда не были в фокусе внимания. Что же касается веяний из Советской России, то их появление, в свою очередь, детерминировано многочисленными культурными влияниями, давшими начало современному коммунизму: иудейско-христианской религиозной традицией, утопическими светскими идеологиями XVIII века, мистическими элементами немецкого романтизма и авторитарными крайностями традиционной русской и византийской культуры, в том числе наследием русской православной церкви.

Но, признав вклад России и Запада, мы все же должны прояснить, почему никто иной, как китайцы провели в своей стране «исправление мышления». Другие коммунистические страны наверняка разрабатывали пропагандистские подходы и различные психологические методы влияния, но при этом никогда не реализовывали свои акции с той педантичностью, которая отличала программу «исправления мышления» в Китае, с глубокой психологической проработкой и национальным колоритом. Нигде больше за задачу изменения целого народа не принимались с такой колоссальной энергией. В России признания, главным образом, были связаны с чистками — которые символизировали своего рода «ритуал ликвидации»; в Китае покаяние служило средством перевоспитания человека. Благодаря чему же был сделан такой акцент на исправлении?

Коммунистические лидеры раскрывают причины этой расстановки приоритетов в некоторых своих работах, посвященных «исправлению мышления». Так, Лю Шаоци в своей работе «Как быть хорошим коммунистом» предписывает новообращенным членам партии неустанно «работать над собой». В качестве примера он приводит слова и переживания ни много, ни мало, самого Конфуция:

(*Цитата*)

В пятнадцать лет я тяготел к наукам. В тридцать лет я обо всем имел собственную точку зрения. В сорок у меня не осталось никаких сомнений. В пятьдесят я познал небесный закон. В шестьдесят мои уши послушно внимали правде. В семьдесят я смог следовать зову своего сердца, не преступая законы праведной жизни.

(*Конец цитаты*)

Кроме того, Лю ссылается на одного из последователей учения Конфуция, который сказал: «Я размышляю о себе трижды в день», и на древнейшую китайскую «Книгу песен», которая гласит, что человек должен работать над собой так же, как «огранщик, который шлифует и отделывает, высекает и полирует драгоценный камень». Он апеллирует к конфуцианским принципам, сформулированным в следующей цитате из Луньюй («Благородная ученость»):

(*Цитата*)

Древние, желая показать величайшие преимущества государственности, сначала наводили порядок в своей стране. Желая навести порядок в своей стране, они сначала налаживали жизнь в своих семьях. Желая наладить жизнь в своих семьях, они сначала принимались работать над собой. Желая начать работать над собой, они сначала настраивали свои сердца. Желая настроить свои сердца, они старались достичь чистоты в своих помыслах. Желая достичь чистоты в своих помыслах, они сначала преумножали свои знания…. Все, начиная с Сына Неба, и заканчивая простым народом, должны усматривать первоисточник всего сущего в самосовершенствовании человека³.

(*Конец цитаты*)

Отголоски этих принципов несложно проследить в программе «исправления мышления», хотя, Лю, разумеется, подчеркивает, что коммунисты должны уделять больше внимания материализму, а вовсе не классическому «идеализму», и что для достижения высокого уровня самосовершенствования, необходимо отказаться от пассивного созерцания и активно включиться в коммунистическое движение.

Однако, концепция саморазвития определенно принадлежит носит конфуцианский характер, поскольку каждому коммунистическому кадру Лю дает предписание «следить за собой, даже когда рядом никого нет». Лю и другие теоретики коммунистического движения обращались к этим традиционным принципам для того, чтобы ввести чуждые китайцам слова Маркса, Ленина и Сталина в знакомую парадигму. Конфуцианская парадигма имела глубокий эмоциональный смысл даже для «исправителей», открыто выступающих против учения Конфуция, и именно устойчивые конфуцианские настроения вынудили китайских коммунистов возвести процедуру моралистического перевоспитания в ранг идеологического фетиша.

Аналогичным образом, конфуцианский принцип «исправления имен» (который, по мнению Мудреца, был первостепенной и наиболее важной задачей нового правителя) во многом определяет подход к «перекраиванию» идентичности, практиковавшийся в рамках «исправления мышления». В обоих случаях «исправление» означает изменение не «имени» или категории, к которой принадлежит человек, а самого человека таким образом, чтобы он соответствовал этой категории — конфуцианской или коммунистической идеологии, каждая из которых, естественно, присваивала себе высшее право судить о правильности стандартов. Этот принцип выражен в требовании Конфуция «пусть правитель является правителем, министр — министром; пусть отец является отцом, а сын — сыном» и в требовании коммунистов, что интеллектуал должен быть «прогрессивным» либо «пролетарским» интеллектуалом, либо «хорошим коммунистом». Конфуцианство и коммунизм сходятся в убеждении о том, что человек может и должен изменять самого себя, сначала в ходе изменения своей среды, а затем, чтобы приспособиться к ней. Обе системы неизменно прослеживают тонкую, едва уловимую взаимосвязь между ролью и идентичностью: сначала человек в той или иной степени усваивает формальные требования, предъявляемые к его мышлению и поведению; и лишь много позже он, в сущности, становится тем, к чему он стремился. Этот процесс называется достижением полной «искренности».

С конфуцианской точки зрения, также как и с позиции «исправления мышления», идеал искренности наделяется божественными свойствами:

(*Цитата*)

Искренность — это путь небес. Достичь искренности — это путь человека. Тот, кто обладает искренностью, обнаруживает истину, не прилагая усилий, и постигает суть вещей, не вдаваясь в проблему; — он — мудрец, олицетворяющий истинный путь. Тот, кто достигает искренности, выбирает благо и крепко вцепляется в него⁴.

(*Конец цитаты*)

Конфуцианское (а впоследствии и неоконфуцианское) представление об искренности во многом строилось на принципе гармонии: внутренней гармонии, позволяющей безошибочно действовать в машинальном (автоматическом) режиме, и гармонии внешней, открывающей человеку возможность действовать в рамках взаимоотношений с другими людьми. Быть искренним, в традиционном Китае, означало ощущать внутреннее побуждение к исполнению своего долга, в том числе, желание и возможность следовать идеологии сыновней почтительности к старшим. Только абсолютно искренний человек может в полной мере выразить свое естество, обладает истинным знанием о самом себе, оказывает благотворное влияние на других и достигает полного единения (как органического, так и мистического) с Небом и Землей. «Исправление мышления» является способом достижения такой искренности в отношениях с коммунистической доктриной. Как и в конфуцианстве, это способ найти верный путь; как и в неоконфуцианстве, это сочетание знания и действия. А о поистине искреннем человеке, как и о его прообразе, фигурирующем в конфуцианском и в неоконфуцианском учениях, говорят, что он обладает сверхъестественной силой⁵.

Эти традиционные китайские темы удалось выразить через «исправление мышления» исключительно потому, что они также перекликаются с принципами марксизма-ленинизма. Такое двойное совпадение и дало коммунистам возможность столь энергично взяться за свое дело. Например, работы по марксизму-ленинизму изобилуют упоминаниями об изменении личности; схожая китайская культурная традиция позволяет китайским коммунистам быть хорошими марксистами. Необходимым условием установления коммунистического порядка в любой стране является изменение социальных ролей и идентичностей; но китайцы внесли в это правило более явный и прямой — если не сказать усердный — акцент. Что касается искренности, то ленинисты тоже уделяли особое внимание единству теории и практики; но именно комбинация в рамках «исправления мышления» марксистско-ленинских (в том числе, христианских и русских) влияний с конфуцианскими и породила те причудливые крайние проявления, которые были описаны в настоящей книге. Дело в том, что, когда восточное представление о Пути соединяется с западным идеалом идейной чистоты, искренность становится ничем иным, как абсолютным подчинением.

Невозможно перечислить и охарактеризовать все, в чем китайский и русский коммунистические стили слились воедино, воплотившись в «исправление мышления», но некоторые немаловажные «точки соединения» все же заслуживают отдельного упоминания. Мы уже отмечали огромный замах и конфуцианства, и коммунизма; оба этих течения стремятся подчинить себе все аспекты человеческого существования в настойчивом насаждении благонадежности и ортодоксальности. К тому же, и в том, и в другом случае существует традиция «благодетельного руководства» со стороны узкой элиты, осуществляемого в рамках жестко авторитарной структуры. Кроме того, их объединяет тенденция подчеркивать ответственность человека перед более широкой группой людей, его беспомощность в состоянии единоличной автономии, и опасности девиантной (отклоняющейся от общего курса) личной инициативы. В обоих течениях культивируется убеждение, что человек, по своей природе, хороший, хотя то, насколько их приверженцы стремятся контролировать поступки людей, заставляет усомниться, действительно ли они в это верят. Аналогом надежд, которые русские коммунисты возлагали на «эмоционально заряженные» воззвания, в традиционном китайском стиле является тенденция мыслить не частями, а в целом, обращаться к поговоркам и метафорам, чтобы «зацепить» человека как на эмоциональном, так и на интеллектуальном уровне⁶. Между диалектическим дуализмом советских коммунистов и традиционным китайским дуализмом Инь и Ян можно провести некоторые параллели (не забывая и о ряде различий)⁷. Традиционное кровное братство в китайских повстанческих группах и тайных обществах очень напоминает присущее коммунизму чувство «близости подпольщиков» и нравственную миссию. Пристальное внимание советских коммунистов к личному покаянию (главный источник этой морали для «исправления мышления») было некоим аналогом установленного в традиционном Китае порядка требовать от местных властей брать на себя вину за такие происшествия как естественные катастрофы, и «признаваться», что причиной всему была их никчемность. Практика русских коммунистов вырывать «признания» в тюрьмах (заимствованная ими, по-видимому, от царской охранки) перекликается с традиционным китайским обычаем требовать от заключенного признания еще до суда, учитывая значительную свободу судей в выборе методов воздействия, которые они могли применять, чтобы добиться такого признания⁸.

Каким образом произошло такое смешение стилей? Широкомасштабная программа «исправления мышления», которой коммунисты уже располагали к моменту переворота, очевидно, была результатом многолетних приготовлений. Мне повезло обсудить эту проблему с мистером Чаном Годао, который был одной из центральных фигур на заре китайского коммунистического движения и вплоть до 1938 года, когда дезертировал из рядов компартии. По мнению мистера Чана, коммунисты начали систематически применять жесткие методы перевоспитания уже в конце двадцатых годов. Коммунистические лидеры, командовавшие немногочисленными и относительно разрозненными военными соединениями, стали уделять больше внимания проблеме вербовки на свою сторону захваченных в плен солдат противника и отдельных групп населения. Их задача осложнялась «разношерстностью» потенциальных рекрутов: крестьяне, бандиты-курильщики опиума, ропщущие новобранцы националистических армий, давние поборники Гоминьдана, пассивные наблюдатели и идеалистично настроенные интеллектуалы. Сначала китайцы исповедовали интернациональные коммунистические принципы «агитации и пропаганды», о которых узнали от Советов. Но уже очень скоро они начали их модифицировать и разрабатывать свою собственную программу с учетом специфики обстановки в Китае. (394)

С необразованными крестьянами коммунисты общались на самом простом, разговорном уровне. С простыми солдатами противника поначалу они обращались на удивление «снисходительно», затем побуждали их выплеснуть все накопившиеся обиды на таких власть предержащих прошлой эпохи как землевладельцы и чиновники («излить горечь»); после этого им помогали осознать, что источником всех страданий были социальные пороки гоминьдановского режима («выкопать горькие корни»). По окончании такой «обработки» солдатам предлагали остаться с коммунистами — влиться в «самое сердце движения» в борьбе против Чан Кайши и создании нового Китая. В качестве варианта пленным предоставлялась возможность вернуться в родную деревню и всячески демонстрировать свое расположение к делу коммунизма. Как и в последующих программах, участники быстро сами становились активными «исправителями»: пленных солдат, рекрутированных в армию из числа крестьян, у которых прослеживались признаки «прогрессивности», подстрекали вращаться в кругу новоприбывших из их же социального класса и помогать им в «изливании горечи» и «выкапывании корней», рассказывая о своем счастливом опыте перевоспитания.

К пленным офицерам коммунисты применяли более утонченные и индивидуализированные подходы. Поместив офицера отдельно от его людей, они отправляли к нему самого красноречивого и умеющего убеждать человека, который долго и подробно обсуждал с пленным его отношение к гражданской войне в Китае. Жесткие процедуры применяли только к самым упорным в своем неповиновении офицерам, и тех, кого уличали в ответственности за смерть большого числа коммунистов, казнили; но нужно сказать, что прежде, чем применять крайние меры, коммунисты прилагали все возможные усилия для того, чтобы «обратить» офицера в свою веру.

Чан подчеркивал, что в работе и с офицерами, и с простыми солдатами, коммунисты постоянно помнили о том, какое огромное значение и убедительную силу имеет личных пример их собственной приверженности, дисциплины и нравственного поведения. После первых более или менее удачных экспериментов на военной стезе, коммунисты в течение двадцати лет методом проб и ошибок совершенствовали свою программу, наращивая ее эффективность. В тридцатых годах объектом пробной программы «исправления» стали японские военнопленные, а позже — американцы, взятые в плен во время войны в Корее. И все же основным центром сосредоточения усилий в период затянувшейся гражданской войны в Китае стали сельские жители, так что к моменту переворота коммунисты уже хорошо представляли себе, как им быстро и эффективно применить свои наработки к целым армиям заключенных.

Программа «исправления мышления», предназначенная специально для интеллектуалов, в отличие от процедур, адресованных военнопленным, разрабатывалась в коммунистических группах, действовавших в удаленных пограничных районах на протяжении всего периода Яньаня (1935-45). (*СНОСКА* В 1935-1945 годах в Яньане находился Центральный Комитет Коммунистической Партии Китая. — прим. перев. *КОНЕЦ СНОСКИ*) Для того, чтобы включить в свои ряды интеллектуалов, сочувствовавших коммунистическому движению, но еще пока неопытных (по крайней мере, в революционном деле), и которые пробрались в эти районы, был организован целый ряд центров подготовки. Те из них, что были расположены в провинции Яньань на северо-западе Китая — Антияпонский университет, Академия Северного Шеньси и Институт Маркса-Ленина (позднее переименованный в Академию Лу Синя) — положили начало программам «исправления мышления» для интеллектуалов, которые мы с вами уже исследовали.

Здесь, как и везде, коммунисты приступили к претворению в жизнь модели, заимствованной ими у русских коммунистов: учреждения в Яньане были созданы по образу и подобию Университета Сунь Ятсена в Москве, первого центра подготовки для китайских интеллектуалов, влившихся в коммунистическое движение. Впоследствии эта модель была взята за основу их собственного революционного стиля. Китайские коммунисты делали все по-своему, вряд ли придерживаясь строгой научной «методологии». Мистер Чан считал, что важным фактором интроспективного hsüeh hsi, или группового процесса обучения, была изолированность большинства этих учреждений, а также нехватка квалифицированных учителей и учебников, так что ответы на многие изучаемые вопросы поступали от самих участников. Этот комментарий, хотя и не претендующий на статус исчерпывающего объяснения, все же проясняет, какое огромное значение имели внешние условия, в которых идеологи китайского коммунистического революционного движения осуществляли синтез китайского и русского коммунистических лейтмотивов. Китайские импровизации «на коммунистическую тему» не всегда встречали поддержку со стороны русских советников: Чан отмечал, что в ряде случаев китайских коммунистических лидеров осуждали за «излишнюю подверженность принципам конфуцианской этики». Однако, судя по всему, именно такая расстановка нравственных и психологических акцентов была для них совершенно естественной; по словам Чана, они были «неплохими психиатрами». И хотя националисты предприняли аналогичную попытку «исправить» коммунистов и сторонников коммунизма, организовав для этого специальные «лагеря раскаяния», их методы были (если верить свидетельствам Чана и многих других наблюдателей) значительно более грубыми, и гораздо менее эффективными.

Вероятно, ключевым этапом становления коммунистической программы «исправления мышления» интеллектуалов стала программа Чень Фень (в дословном переводе, исрпвление стиля работы или «духа»), проводившаяся в рядах коммунистической партии, преимущественно в Яньане с 1942 по 1944 год. (К тому времени пути мистера Чана и коммунистов уже разошлись; здесь я опираюсь на информацию, опубликованную в прессе и на впечатления наших участников.). Во время этой кампании активно применялись основные техники «исправления мышления», а среди участников распространялись «Документы по исправлению», которые я цитировал в настоящей работе.

В период проведения кампании Чень Фень партия столкнулась с проблемой угрозы ортодоксальности в рядах «разношерстных» рекрутов, и особенно среди интеллектуалов. Кроме того, она оказалась перед необходимостью «китаизировать» марксистское учение, идеология которого прежде была для китайцев совершенно чуждой, а для этого нужно было крепить боевой дух в партийных рядах⁹. Наиважнейшим обстоятельством оказывается то, что китайские коммунисты решали данные проблемы посредством личного покаяния и в процессе перевоспитания, а эти интроспективные методы использовались для того, чтобы создавать в каждом члене партии желательную смесь ленинизма и китайскости, наравне с ощущением личностного возрождения. Это движение породило собственную идеологию китайских коммунистов (преимущественно, в форме «идей Мао Цзэдуна»). Значение данной идеологии состоит отнюдь не в какой-то там блестящей оригинальности, сколько в организационной и психологической продуктивности и в обновленном чувстве групповой идентичности, формированию которой способствовали и проведенная кампания, и взятая за ее основу идеология. После кампании Чень Фень жребий был брошен, и всего лишь через год «документы этого движения стали партийной догмой, а процесс «исправления» стал постоянным организационным механизмом»¹⁰. Даже такой краткий экскурс в историю «исправления мышления» служит подтверждением уже высказанного мною предположения — «исправители» совершенствовали свои психологические навыки, объединяя элементы своего культурного наследия и свои революционные потребности с принципами теории и практики русского коммунизма.

Кроме того, немаловажную роль в эволюции методов «исправления» сыграл еще один чрезвычайно значимый фактор китайского наследия: психологические навыки, центрированные на межличностных взаимодействиях (human-centered). Ни одна другая цивилизация не уделяла столь пристального внимания регулированию взаимоотношений между людьми. Один американский антрополог заявлял, что «китайская культура возвела межличностные отношения в ранг изящного и величественного искусства»¹¹. Дело отнюдь не в том, что среди китайцев не попадаются бестолковые или неотзывчивые; просто в китайской культуре на протяжении многих веков культивировалась своего рода психологическая специализация мышления. Китайская семья с ее сложными, запутанными интригами представляла собой превосходную почву для психологической подготовки: чтобы «соответствовать», китайцы с детства вынуждены были научиться чутко отслеживать эмоциональные состояния и ожидания окружающих их людей. А впоследствии привычку ориентироваться на другого человека с внутрисемейных отношений они переносили на все остальные аспекты жизни в Китае: выполняя должностные обязанности или преследуя личные цели, китайцы неизменно уделяли огромное внимание тому, как их действия отражаются на окружающих людях — а грань между влиянием и манипуляцией очень тонка. Все эти навыки личностно-центрированного взаимодействия в представителях китайского народа кропотливо пестовались на протяжении многих столетий и культивировались в ущерб техническим достижениям (даже боги играют в психологические игры)¹². В этом смысле «исправление мышления» является современным тоталитарным проявлением национального духа.

Но атмосфера, в которой эти навыки личностно-центрированного взаимодействия применяются для осуществления «исправления мышления», определенно, чужда традиционному стилю китайской культуры. В прошлом особый акцент делался на гармонию — индивидуальную и социальную; идеалом служили молчаливая мудрость и безмятежное спокойствие. Цзюнь-цзы, высший иерарх в конфуцианстве, должен был оставаться погруженным в созерцание и сдержанным в своих действиях: «учитель был спокойным, но исполненным чувства собственного достоинства; величественным, но жестким; вежливым, но естественным»¹³. Прежде всего, он должен был держать под контролем свои эмоции: «если человек не может совладать с обуревающими его страстями, он будет совершать неверные поступки»¹⁴. Для уединенного даосского мудреца самообладание имело такое же большое значение: «Пока я привержен покою, люди сами будут находить правильный путь»¹⁵. Такой культурный акцент на умеренность, уравновешенность и гармонию — который мы могли бы назвать культом ограничения (сдержанности) — обеспечивает определенную степень сохранности собственного Я.

У «исправление мышления» иной этос, в нем царит культ энтузиазма (энтузиазма в религиозном значении восторженного и чрезвычайного эмоционального переживания)¹⁶, который требует от его участников абсолютного подчинения чужой воле. Это верно, что «исправление мышления» подразумевает косвенное обещание возврата к сдержанности и обретение успокоенного совершенства когда-нибудь в мистическом коммунистическом будущем, так же как Конфуций утверждал, что эти идеалы существовали в не менее мистическом прошлом или в «золотом веке», — но поддерживать единожды навязанные энтузиазм и ограничения не всегда так просто.

Судя по всему, дух энтузиазма внедрился в Китай извне, он прилетел на идеологических крыльях западного национализма, интернационального коммунизма и иудео-христианских догм, предписывавших человеку время от времени демонстрировать исступленное раскаяние и наигранное сожаление. Однако, отпрыски семей интеллектуалов и представители сословия образованных людей доказали, что вполне способны пускаться в разнузданные действа — в сущности, в этом они превзошли своих соратников из западных стран коммунистического лагеря, в которых традиция неумеренных эмоциональных проявлений развита значительно больше. Очевидно, каждая культура и каждый человек, принадлежащий к этой культуре, потенциально способен проявлять либо энтузиазм, либо самообладание, в зависимости от индивидуального и коллективного исторического опыта. Те культуры, в которых издавна поддерживалась сдержанность (в данном случае мы проводим аналогию с отдельной личностью), чаще всего переживают взрывной эмоциональный прорыв, как только ограничение ослабевает; и только что обретенный энтузиазм становится способом разбить в прах то, что сохранилось от прежнего паттерна.

Помимо того, что «исправление мышления» потребовало применения психологических навыков как заложенных в традиционном китайском характере, так и сформированных в рамках западного коммунизма, оно еще и высветила инквизиторские тенденции, характерные для обоих этих миров. В каждом из этих величайших культурных течений оно заимствовала все самое одностороннее, ограниченное, малокультурное. Инквизиторский догматизм, ловкое манипулирование с использованием навыков личностно-центрированного взаимодействия и исступленный энтузиазм соединились в нем, чтобы обеспечить достижение чудовищного результата. В итоге, сравнительно сдержанные коммунисты из России и западноевропейских стран с осторожностью наблюдали за китайским тоталитаризмом (и сталинизмом); а такие деятели как епископ Баркер (сам в чем-то энтузиаст) завидовали энергичности и психологической продуманности многоуважаемого противника. Вырвавшийся из традиционного культа сдержанности, хотя и сохранивший прежнюю склонность к реорганизации человеческих эмоций, Китай создал культ энтузиазма с такими пропорциями, что эта взрывчатая смесь должна была поразить даже самого истово верующего христианина или мечтателя-коммуниста.