13. 12. Освобождение: переходный период и неопределенность

В этот момент заключенный готов к освобождению, хотя фактический выбор времени освобождения западного гражданина определялся больше международными политическими соображениями, чем прогрессом в его «исправлении». В недавних случаях публичное судебное разбирательство, изобилующее государственными обвинителями и адвокатами, придало официальный статус и признанию подсудимого виновным, и возрождению. Перед аудиторией внешнего мира заключенный еще раз признает свои преступления и высказывает новую точку зрения, в то время как адвокат обращается с просьбой о дополнительном «снисхождении». Чаще же заключенный просто читает обвинительный акт и приговор, находясь по-прежнему в тюрьме, как это случилось с Винсентом и Лукой. В редких случаях западного гражданина приговаривают к дополнительным работам в другой обстановке (рассматриваемой в качестве подлинной тюрьмы), где он подвергается «перевоспитании трудом», процедуре, создающей гораздо меньшую эмоциональную вовлеченность. Независимо от того, вынесли им приговор публично или конфиденциально, подавляющее большинство заключенных западных граждан были немедленно удалены из Китая.

Но освобождение и изгнание, как, в частности, обнаружил Винсент, не кладут конец неприятностям. Вместо этого они выталкивают гражданина Запада в среду, которая немедленно подвергает сомнению все, что так старательно создавалось за годы заключения; и ввергают в новый кризис идентичности, столь же серьезный, как и пережитый в период лишения свободы. Хотя этот кризис происходит за пределами среды «исправления мышления», его следует расценивать как заключительный «шаг» в «исправлении»; его нельзя отделять от того, что произошло ранее. Именно наличие этого кризиса идентичности, следующего за освобождением, фактически у всех моих западных субъектов исследования во время наших интервью позволило им так ярко описать конфликты идентичностей в процессе «исправления мышления».

Прибыв в Гонконг, доктор Винсент обнаружил, что то, чем он стал в тюрьме, абсолютно бесполезно в новой среде. Наедине со своими эмоциями, он оказался в подавляюще затруднительном положении: он достаточно усвоил тюремную среду, чтобы чувствовать серьезное недоверие к некоммунистическому миру, но был также довольно-таки восприимчив к фактам вокруг себя, чтобы быть крайне подозрительным и в отношении коммунистической точки зрения. (85:) Уверенность, которую он познал в последний период заключения, внезапно исчезла, а его идентичность была поколеблена до основ. Следует ли ему по-прежнему оставаться «коммунистическим врачом» своего второго рождения и искать работу через какую-нибудь европейскую компартию или он должен вернуться к внештатной медицинской работе в слаборазвитых странах? В своей личной заброшенности (неопределенности) он был неспособен чувствовать себя «в безопасности» (или целостным) ни в том, ни в другом мире; вместо этого он чувствовал себя обманутым обоими мирами.

Он ностальгически устремлялся к относительно простому, упорядоченному и полному смысла тюремному опыту, теперь превозносимому в его памяти. Он смог избавиться от этого сильного желания, только когда оказался способным доверять новой среде; это доверие, в свою очередь, зависело от способности доверять себе. Он вновь подвергся болезненному изменению идентичности, охватывающему то, чем он был прежде, чем он стал в тюрьме и чем он был в процессе становления после освобождения.

Отец Лука пережил подобный кризис, несколько смягченный тем, что он немедленно оказался в материнских объятиях католической церкви. Он отчетливо осознавал, что все еще был преданным католическим священником (хотя ему было нелегко отказаться от того, что он — «китайский» католический священник). Но у него в памяти хранились глубокие сомнения относительно собственной чистоты (честности) и особенно относительно этики работы миссионера. Унижение достоинства затронуло в нем глубокие струны и возбудило сильную тревогу. Его проблема заключалась не в том, оставаться ли ему католическим священником — он не мог представить себе другой альтернативы, — а скорее в восстановлении уважения к духовной жизни миссионера, которой он себя посвятил.

Доктор Винсент и отец Лука не были одиноки в этих конфликтах; сразу после освобождения все заключенные переживали основательные усилия в борьбе за свою сохранность, способность доверять и стремление к цельности. Никто не избежал личного кризиса этого переходного периода, как он не мог избежать участия в других шагах; но кризис у каждого человека был его собственным. (86:)