НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР
ТОРГОВКИ-ХЛЕБНИЦЫ
С юных лет нам, как известно, должность эту приписали: сами в печи ставим тесто —
иторгуем хлебом сами. Мы для города — торговки. Но в одном ли торге дело?.. Поначалу, без сноровки, ломит с устали все тело.
Долго спишь — терпи убытки. Значит, отдых нам заказан. Хочешь, нет ли, — станут прытки руки, ноги, да и разум!
Чтоб спорее шла работа, надо сразу приучиться все мешки, совки, решета, сита, противни, корытца
в чистоте держать, в порядке,
ивсему — свое чтоб место.
Вот тогда в скобленой кадке
имеси на совесть тесто!.. А надзор ведут мужчины — как торгуем, проверяют:
с нас, от имени общины, знай динары собирают. Постоят перед весами, поглядят сурово этак
исгребут с лоточка сами — кто две-три, кто шесть монеток. Кое-что опять же надо сунуть писарю под башней:
он бумагу даст — и к складу совершим свой путь всегдашний. Там, в скале, где закром главный, пред зерном с мешками станем… Наполняют их исправно — так, что еле-еле тянем.
Все провеем над лоханью — ни остиночки, пи пыли!
А потом, чтоб горожане с голодухи пе вопили,
мелем быстро, мерим быстро,
дважды, трижды просеваем — и муку в кадушках чистых
тут — к хлебам, там — к караваям, не присев, готовим сразу, да при этом так искусно, что приятно будет глазу, а уж рту — куда как вкусно! Понимать тут нужно тоже
вещь такую вот, к примеру:
ивода, и соль, и дрожжи — все должно быть точно в меру. Тесто долго мнем и давим, сил на это не жалея.
Чуть муки в замес добавим — сразу туже он, белее… Замесив, формуем тут же:
вот вам пышный хлеб, вот плоский, этот круглый, тот поуже,—
икладем их все на доски.
Сверху — либо покрывало, либо теплую тряпицу, чтобы тесто доспевало. Надо ждать, не торопиться. Глядь — оно и поднялося! Тут взошедшую опару без задержки мы относим
прямиком к печному жару. Кочергой в печи шуруя, смотрим, чтоб не подгорело. А коль хлебину сырую проглядим, то плохо дело: мало ль склочного народца в достославном нашем граде? Целый бунт, поди, начнется,
даже стража с ним не сладит!.. Подвергают хлеб наш пробам должностные прежде лица. Впрочем, с этим-то народом можем мы договориться:
им, для их же интересу, носим яйца по-французски, чтоб, коль в хлебе мало весу, не томили нас в кутузке.
Но к мздоимству всяк ведь лаком — и хлебнуть беды мы можем, если стражникам-собакам что-то в лапы не положим:
оклевещут нас, известно, перед теми, должностными! Так что заработок честный делим мы еще и с ними.
Ладно, с нас печник да мельник непомерной просят платы.
А ведь стражник-то — бездельник! Так за что ж берет, проклятый? Хоть сожрали б, что ли, черти всех таких! А их немало: Горлопан, Пузанчич, Фертик, Кровосос, Храпун, Воняла… Самый вредный прозван Дошлым; он одну из нас, бесстыжий, еще летом позапрошлым обобрал и с торга выжил!
При труде вседневном тяжком да с такими наглецами не прожить бы нам, бедняжкам,
не свести концы с концами: мы, доход свой раздавая, прогорели все давно бы, каб — лишь хлеб да караваи,
каб — ни кренделя, ни сдобы. Но на то ты и торговка:
с калачей, с рожков, с пирожных, если ты печешь их ловко, и разжиться даже можно.
Есть у нас лепешки, сласти — ешьте, коль монет не жалко! Всех ловчей по этой части Образина и Давалка.
Кто ж из двух-то — знаменитей? Кто в заглавном-то почете?
Со второй пример возьмите — всё, сударушки, поймете… Люди! Ласкового слова просим нынче, как награды. Похвалите ж нас! И снова вам служить мы будем рады.
ИГНЯТ ДЖЮРДЖЕВИЧ
ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
Ночь сиянье небосклона тенью легкой обовьет, и, любовью вдохновленный, звезд заблещет хоровод.
Дом любимой очень близко, вдруг раскрылась дверь впотьмах — и любовная записка у меня уже в руках.
Развернул ее поспешно, но прочесть не мог никак,—
все объято тьмой кромешной, все покрыл тяжелый мрак.
Ночь, как черная завеса, я не вижу ни строки,— месяц прячется за лесом, звезды слишком далеки.
Я бы мог, любовью полный, все понять в ее словах и при жутком блеске молний,
отогнав ненужный страх.
Вдруг сверкнул в траве за домом очень маленький предмет,— и в крылатом насекомом я нашел желанный свет.
Огонек живой и милый поднял я, в руке храня,— не любовь ли научила этой хитрости меня?
Света крохотный кусочек, золотистый светлячок в содержанье милых строчек разобраться мне помог.
Друг, тебе я благодарен,
так, мой светлый, и живи,— словно звезды, лучезарен, словно искорка любви.
Я тебя прославлю песней, золотое существо!
Кто помог бы мне чудесней в миг смятенья моего?
Златокрылым, златоглавым ты и создан, может быть, чтобы ночью темным травам каплю солпца приносить.
Меркнет золото мгновенно рядом с золотом твоим,— и, как камень драгоценный, ты ничем не заменим.
Ты — земли живое око, ты, как эльфов светлый рой,
что в полночной тьме глубокой пролетают над землей.
Вечно, с лаской и заботой, окрыляя, веселя, пусть тебе свои щедроты дарят небо и земля!
В ЧЕСТЬ ПРИХОДА ВЕСНЫ
Радостный час — весна началась, настало цветенье природы весенней. Все солнцем согрето. Венки до рассвета будут опять пастушки сплетать, чтоб золото кос венком оплелось. Здесь юная зелень, покой колыбелен,— прохлада сладка у родника.
Юноши тут возлюбленных ждут,
инаши свирели вновь зазвенели — в царстве лесном пляшем, поем. Сменит все это знойное лето — в поле пшеница заколосится… А каждую осень мир плодоносен.
Возлюбленной виле нарвет в изобилье яблок с айвой пастух молодой, осенних щедрот сладостный плод,— еще ей даруя
имед поцелуя…
СЛУШАЙТЕ СЛЕПОГО, ДАМЫ
Женщины, песнь мою вам я, слепец, пою. Страсти храните пламя — юность не вечно с вами. Та, в ком она зачахла, станет седой и дряхлой, алые сменит губы старческий рот беззубый. Больно понять в бессилье: молодость упустили… Старость от злых обид охает и кряхтит, мучаясь от желаний, неутоленных ране. Помшо, в расцвете сил как я жадно любил, помню, плясали где-то с вилами до рассвета. Молодость коротка,— гонят прочь старика.
Кто одряхлел, остыл, тот никому не мил.
Женщины, вам пою, вы же в шапку мою
бросьте за добрый совет пару медных монет.
ЛЮБИМАЯ СОЛНЦУ ПОДОБНА
Неба утреннего алость, светлый солнечный восток, и повеял, мне казалось, ароматный ветерок.
Но твои я слышу речи, вижу блеск твоих очей,— это ты идешь навстречу, солнца ярче и светлей.
Это ты, моя царица, на пути моем взошла —
здесь не трудно ошибиться, словно солнце, ты светла.
Так огромно чувство было, так я встречи ждал, любя,— что от яркого светила отличить не смог тебя.