ТОММАЗО ГАУДЬОЗИ
УПОТРЕБЛЕНИЕ ТАБАКА
Уже, казалось, исчерпал до дна Спесивый смертный море наслаждений, В пирах и на одре любовных бдений Дань роскоши платить любя сполна.
Все, что земля приносит и волна,— Все наше, все для наших вожделений,— Вот главное из общих заблуждений
Ив прежние и в наши времена.
Инаконец изысканное блюдо
Ноздрям голодным бренный мир принес Индийский дым из малого сосуда.
Что дальше? Мир катится под откос! Табак — его последняя причуда — Усладою мирскою тешит нос.
ИГРА В КАРТЫ
Фортуна шутит. Для нее игра — Дарить и отнимать одновременно, То вознося, то ставя на колена, И счетом битва — цифрами хитра.
Сверкает злато, груда серебра, Влечет несметных воинов арена. Фортуна к ним скупа попеременно И — столь же неояшданно — щедра.
Ты видишь, как своей беды грядущей Виной рука бывает: риск велик, И жребий в ней самой — в руке сдающей.
Я на примере карточном постиг, Что в жизни все решает миг бегущий. Один короткий неделимый миг.
СМЕРТЬ СГЛАЖИВАЕТ ВСЕ РАЗЛИЧИЯ
Добычу Марса, алчного жнеца, Я озирал, на поле сечи стоя, — На этом лоне жуткого покоя,
Где спал мертвец в объятьях мертвеца.
Белели кости павших в гуще боя,
Итруса отличить от храбреца, Безродных — от рожденных для венца Пытался я, догадки втуне строя.
Ия подумал: если всех одна
Материя для жизни породила, И смерть должна рожденью быть равна.
Коль скоро смертным суждена могила, Возьмет и роскошь бренную она. Людскому веку — краткий миг мерило.
БАРТОЛОМЕО ДОТТИ
МЕЛЬНИЦА
Синьору Камилло Барньяни
Волне послушны, лопасти стучат Стоящего над берегом колосса,
Имедленно тяжелые колеса Вращаются, одно другому в лад.
Икаменные жернова скрипят,
Иторопливою стопой с откоса Церера сходит, золотоволоса,
Икамни злато в белый снег мельчат.
Так Время крутит нас, мой друг Камилло, Обруша на людей свою реку:
Минуло детство — юность наступила;
Проходит зрелый век — и старику Не за горами видится могила,
Чей камень в прах стирает нас, в муку.
МУРАВЬИ
Ты видишь — по земле живые точки, Как бы живые атомы, снуют, Согласно, дружно, не поодиночке,— То здесь они, то там, то снова тут?
Цепочкою ползут — и все в цепочке По зернышку не без труда влекут, Чтобы добычу закопать в лесочке И продолжать неутомимый труд.
Понаблюдай за этой канителью, Ты, что, алчбою душу распаля,
Богатства копишь потом, чужд веселью.
Так и умрешь, алчбы не утоля, Ты, сделавший стяжанье главной целью, Тогда как цель стяжания — земля.
БЕДНЫЙ ЧЕЛОВЕК И МОГУЩЕСТВЕННЫЕ ВРАГИ
Враги, я принимаю бой, тем паче Что спор — о том сегодня, кто сильней, А не о том, кто баловень удачи.
Яне слабее вас, хоть вас бедней.
Ятравли не боюсь. Будь я богаче, Сложи Фортуна у моих дверей Свои дары, все было бы иначе, Вы милости искали бы моей.
Лишен богатства я, но не булата, Не так ли? Землю я не упрекну
В том, что она щедрей для супостата.
Я перед вами шеи не согну:
Чтоб мир купить, я не имею злата, Но меч имею — продолжать войну.
НЕ НАМЕРЕВАЯСЬ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА РОДИНУ
Я на тебя смотрю прощальным взглядом, Земля моя. Ты мачеха, не мать.
Чужим я стану воздухом дышать, Чужбина для меня не будет адом.
Меня сочла ты недостойным чадом, На мне — проклятья твоего печать. Чего другого от отчизны ждать, Что за любовь всегда платила ядом?
Приют найду я в стороне любой, Где слава звуком лиры вдохновенной Опередить приход сумеет мой.
Таков скитальца жребий неизменный: Безвестный — он в отечестве чужой, Прославленный — он гражданин вселенной.
ДОНУ ЧЕЗАРЕ ПАГАНИ, СЕНАТОРУ МИЛАНА
Punitis ingeniis gliscit auctoritas[7]
Тацит. Анналы, 4
Неимоверной тупости плоды!
Какая глупость — верить твердолобо, Что дикая сегодняшняя злоба Навеки может скрыть свои следы!
Пускай в огонь цензурные суды Швыряют кипы книг, пусть смотрят в оба, Доводят сочинителей до гроба, Пусть консулы, как никогда, тверды,—
Помилуй, Цезарь, ведь они не правы: Безумие — на книги класть запрет И требовать над автором расправы!
Писателей бранить — себе во вред: Творенью только прибавляют славы, Когда его не выпускают в свет.