САМЮЭЛ КОСТЕР
ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ
Блажен, кто нынче может, Покинув град, бежать к зеленым нивам, Алчба его не гложет
Среди полей, в труде неторопливом; За годом год Его влечет
Прочь от корыстных целей Раздолье луга И полная округа Птичьих трелей.
Он кров не променяет Убогий— на высокие палаты, Где удержу не знает,
Всяк лжет и грабит, не боясь расплаты: Сколь ни желай, Не виден край!
Презрев сии заботы, Богам кто внемлет, Тот радостно приемлет Их щедроты.
Когда к греху мы склонны, На что нам благородное обличье, Сверкание короны И даже королевское величье? Грех всякий раз Марает нас.
О нет. Куда как сложно Среди придворных Жить без грехов позорных! Да разве можно?
ДАНИЭЛ XЕЙНСИЙ
* * *
Блажен боец в бою, в слепом водовороте Ожесточенных душ и иссеченной плоти,— С мечей бегут ручьи и шелк знамен багрят, И каждый, кто падет на поле брани, — свят. Увы! меня страшит сражение иное:
Пошел я на свою любимую войною, Она мой лютый враг и лакомый трофей;
Сердечко — бастион, одетый в медь грудей. Дамаск ее лица горит, как гибель, хладно, Смола кипящих слов черна и беспощадна, Две тучи стрел из глаз отточенно остры, А в гордом замке жгут для пленников костры. О, крепость без любви! о, каменная глыба! Возлюбленный палач! пленительная дыба! Опустоши меня, мечта моих скорбей!
Тоске моей ответь и страсть мою — убей!
DOMINAE SERVITIUM, LIBERTATIS SUMMA EST[8]
Вы, завистники мои, Ненавистники мои, Знайте: никакой навет Мне не страшен; в мире нет Сил могущественней той, Что отныне мне судьбой Во владение дана, Как великая страна.
Ни владыки, ни князья Не богаты столь, как я, Обойдите целый свет — Богачей подобных нет, В самой дальней стороне Не найдете равных мне!
Стал давно, в полночный час, Я рабом прекрасных глаз. Не о злате я мечтал, Не о власти помышлял,—
Самой высшей из наград Мне был этот милый взгляд.
Прямо в сердце, как Эрот, Ранит сладкий женский рот,— Словно двери в свой чертог Отворяет юный бог — Рдяны двери, как коралл,
Вглубине — Эрота зал,— Вот уже который год Сердце там мое живет. Отдаю его, — владей, Милый вор души моей; Самой острою из стрел Ты сразить меня сумел.
Боль любви в строках моих, Сам творец замыслил их
Вмиг блаженства средь светил И в уста мои вложил,— Опьяняющий нектар, Дар земли и неба дар,
Вхраме том я только жрец, Там свобод моих венец.
ГОСПОДИНУ ПОСЛУ ЯКОБУ ВАН ДЕЙКУ
Орадостях любви, о юношеском счастье,
Очарах наших чувств и чуде чистой страсти Я пел. Но будет мне! Киприду прогоню И сердце закую в жестокую броню, Дабы меня стрела слепая не задела.
Пора приняться мне за истинное дело! Пора воспеть того, кто духом тверд и прям, Как Евой пренебречь решившийся Адам. Цирцеей греческой зовет любая дама
Скорей на лоно пасть. — Увы, не Авраама1 — Плоть совращает дух. Она, скажу всерьез,— И сводня, и клиент, и шлюха, и матрос.
Плоть — худшая из бездн. Плоть — воплощенье ада. И как жалка, кратка, как низменна награда, Которою одной живет и дышит плоть… Тебя воистину благословил господь,
Омой посол ван Дейк, муж подлинно достойный, И с дамой и с врагом подчеркнуто спокойный, Снискавший похвалу страны и короля… Родит таких, как ты, раз в триста лет земля!
ЮСТУС ДЕ ХАРДЁЙН
* * *
Ни пенящихся волн, чье имя — легион, Ни северных ветров, ни злого снегопада,
Ни страшного дубам и древним липам града, Ни стрел Юпитера, которым нет препон;
Ни Пса, всходящего ночами в небосклон, Ни псов, что на земле страшней исчадий ада, Ни Марса — пусть ему неведома пощада, Пусть кровью Фландрии омыт по локоть он;
Ни пули, ни копья, ни шпаги, ни кинжала, Ни ножниц грозных прях, ни огненного жала, Ни пасти Цербера, ни клювов Стимфалид
Я не боюсь, — но нет мучительнее казни, Чем смех презрительный и холод неприязни, Что Розамонда мне взамен любви сулит.
* * *
Ни белокурый блеск зачесанных волос, Ни ясное чело, ни правильные брови,
Ни профиль, коему всечасно в каждом слове Из уст поклонников звучит апофеоз;
Ни губы, что алей порфирородных роз, В которых и шипы и нектар наготове,
Ни добродетель, что возжаждавшим любови Остаться ни при чем, увы, грозит всерьез;
Ни ласковый багрец, украсивший ланиты, Ни перлов ровный ряд, что между губ сокрыты, Ни речь, разумная, но сладкая, как мед,—
К совсем иному я влекусь не без опаски, Тревожит сердце мне, волнует и гнетет Не что иное, нет, как только ваши глазки.
Меня оставил сон! Бессонница на ложе Ко мне взошла, и я не сплю уже давно. Забвенья не дают ни отдых, ни вино, И бденье вечное на сущий ад похоже.
Опять гнетущий страх, опять мороз по коже; Ни на единый миг забвенья не дано.
Лишь обрету покой — пусть это мудрено,— Как вновь забота мне твердит одно и то же.
Полуночной порой я числю каждый час, Стенаю и мечусь, надеюсь всякий раз, Что, может быть, усну — но скоро нет надежды.
Сгубили мой покой заботы бытия, Целительного сна уже не встречу я, Пока последний сон не ляжет мне на вежды.
* * *
Грешник сетует:
Мирского не хочу я доле длить веселья, О нет, — отныне я глубоко в лес уйду, Чтоб волю дать слезам и тайному стыду, Чтоб домом стала мне заброшенная келья.
Там, в сумраке чащоб, где скалы да ущелья, Я сердца возожгу погасшую звезду, Там ужас и тоска заменят мне еду,
А слезы — питие, — нет в мире горше зелья.
Накину рубище на скорбные плеча, И, в сумраке лесов печально жизнь влача,
Весь вероломный Мир презрением унижу;
И, гордый дух сковав надеждою одной, Увижу облик свой, греховный и больной, И совесть бедную со стороны увижу.