КШИШТОФ ОПАЛИНСКИЙ

ИЗ САТИРЫ «НА ТЯГОСТИ И УТЕСНЕНИЯ ХОЛОПЕЙ В ПОЛЬШЕ»

Господь — я полагаю — горше, чем неволей,— Расплатой потяжеле взыщет за холопей С нас, неблагоразумных. Разве же холоп наш

Не ближний нам и разве не человек он вовсе? Мороз пойдет по коже, сердце обмирает При мысли о неволе, хуже бусурманской. Помилуй Бог, поляки, нешто вы сдурели! Добро ведь и достаток, скот и урожаи — Всё вам через холопей. Их руки вас кормят. В какую же вы силу с ними так жестоки?

Верблюд и тот, по слухам, не в подъем не тащит. Но, будучи навьючен, коль чрезмерну ношу Почует на закорках, тут же ляжет наземь И встать не хощет. Вот бы и у нас так!

Свыше Земных и божьих правил кмет стерпеть обязан, Что господа на спину ему взгромождают. Проповедник стращает, корит исповедник, Пеклом грозя, — чего там! — сам тебе епископ Суд через эконома вершит и прелата — А то и через высших. Шляхтич худородный Деет то же, примеру следуя знатнейших.

О, расплата небесна, коей свет не видел! Так жать и гнесть нещадно холопа, который Ксендзу, двору, жолнеру, Речи Посполитой,

Чиновникам и стряпчим, пану, слугам панским, Гайдукам и казакам, чадам своим, женке Исхитриться наробить на прокорм обязан. Дерут с него и город, двор, корчма да церковь, По три шкуры сдирают, — нешто обернешься! Господа-то, мой Боже, что хошь вытворяют И, словно со скотиной, обходятся с кметом; Мол, пану так угодно, пана надо слушать!

И вот вам осложненья времен стародавних, Чуть лишь алчную Рыксу изгнали и с сыном Казимиром, тотчас же все, какие были, Взбунтовалися смерды на своих хозяев. Пришлось поразбежаться да в глуши укрыться, В скитах да в дебрях разных равно иереям, Так и каштелянам, тож и воеводам, Когда их чернь искала, мстя за свои кривды.

А Павлюков напасти, Мух да Наливаек — Бунтовщиков, ведь тоже принесли кроваву Войну и поношенье отчизне, чего там — Чуть не погибель вовсе, когда сей flagellum[16] Господь послал чрез смердов, гетманов карая По-нерву поражепьем, по-втору острогом, Потом же некрасивым и тайным побегом, А после ложным миром, постыдным отчизне, Per quae… ибо peccat, per eadem также

Punitur[17] мы познали, как еще познали! Закончу, как и начал. Господь всех тяжеле С нас взыщет за холопей и взыскивать будет,

Ежли только ты, Польша, за ум не возьмешься.

ЯН АНДЖЕЙ МОРШТЫН

КО ПСАМ

О вы, собачки, бдящие в покоях, Где спит хозяйка, моськи, из-за коих Нам не сойтиться с нею без огласки, Ни материнской обмануть опаски, Ни объегорить мамку-пустомелку, Ни подглядеть в замочную гляделку, Ни девок сенных подкупить дарами, Чтобы язык держали за зубами. Усните, что ли! Поумерьте ражу, Пока ни то я малость попрокажу.

Пес вот небесный, в поднебесье вышед, За вас, покуда спите, все дослышит.

Спать, псы! Сей сторож уж куда как чуток! Все доглядит он в темну пору суток.

Ах, не хотите! Просьбе не вонмёте! Хрипя от лая, пасти разеёте!

Что ж, стану клясть вас! Пусть и вам оттоле Жить приведется в горе и недоле,

Неизвестный польский художник XVII века. Портрет Людвики Каролины Радзивиллувны.

Пусть взбеситесь вы в жарку летню пору, Пускай гайдук в вас стрельнет пулю скору, Звезда собачья блох вам пусть напустит, Собачник шкуру на пергамент спустит, Пускай вас, хоть вы верны были слуги, За ваши лупят палкою услуги И, чтя пустою службу беспорочну,

Влекут крюками во канаву сточну.

О СЕБЕ

Не столько зверя в Неполомской пуще, Не столько злости в янычарской гуще, Не столько ульев в украинских селах,

Не столько дворских дам сидит в гондолах, Не столько в крымских ордах стрел каленых, Не столько скрепов в грецких галеонах, Не столько нитей на брабантских кроснах, Не столько скрипу в жерновах соосных, Не столько сельди во полнощном море, Не столько красок зажигают зори, Не столько чёток щупают в Лорето, Не столько в Вене кова и навета,

Не столько в Гданьске хлеба в складах порта, Не столько книжек на торгах Франкфорта, Не столь весною птиц, колосьев летом, Обилья в осень и числа приметам, Звезд в ясном небе, на брегу песчинок, В метели снегу и в дожде дождинок,

Не столько в плавнях всяческой тростины, Сколь у меня любви для Катарины.

САД ЛЮБВИ

Не все же луку быть вооружённу — Порой прискучат стрелы Купидону, И сей, в хозяйстве видя больше толку, В садах Пафосских делает прополку. Трава там всходит, где надежду сеют, Бурьян — обеты, кои ветр развеет.

Символ страданья — ветвь мертво свисает, А в лабиринте — свой пути не знает. Цветки — утраты, ягодки — заботы, Из слез горючих плещут водометы.

Зефир приятный — неутешны вздохи. Силки — лукавство, сторожа — подвохи. Первейши травки — позабудка, лжица Колюча изгородь клевет ежится.

Есть и прочнее огорожа — стены, Где известь — плутни, а кирпич — измены. Труждаюсь в саде том я наипаче:

Пришед с печалью, все кроплю во плаче, Пашу скалисты Татры поневоле, Хожу за Вислой и жну ветер в поле.

ОБЕТ ИЗ СЕНЕКИ ДЛЯ ЕГО МИЛОСТИ ГОСПОДИНА ХОРУНЖЕГО WXL

Stet cuicumque volet[18]

«Пусть, кто желает, станет с паном свойский, Фаворов дворских топчет взгорок скользкий, С меня довольно, восседая в сени Утех домашних, мне б не знать и тени

Фортуны громкой, но, презрев мирское, Свободу в сладком том вкушать покое.

Что ж, что тишком в своих пенатах сельских Живу без сеймов и судов любельских, Что королю я чужд, а знатных дружбе Совсем не должен воздавать на службе. Когда ж, всю пряжу изведя по чину, Сует чураясь, встречу я кончину, Проживший тихо, мыслю в ту же силу, Старик уездный, я сойти в могилу.

Тому тяжка смерть, кто, свой путь кончая, Был всем известен, сам себя не зная!» Так молвил Тирсис, будто стоик новый, Но лишь закончил свой глагол суровый, Хвалы вельмож услышав, стал взыскати Милостей, сеймов, выслуг и печати.

НА ЦВЕТИКИ

Цветики свежи, сорванные в саде, Его для Каси вам покинуть стоит. Вас не оставят внакладе —

И персей близко, и к власам пристроят.

Уж не корите капризну удачу, Не сожалейте о росе да грядке. Тут вам, когда вас оплачу,

Росою — слёзы, а грядою — прядки.

В них, позлащенных, то-то оживитесь, Но тверды будьте, сколь вас ни голубят. Ее очей берегитесь — Вас, солнцеродных, эти солнца сгубят.

Если ж такое случится, превратна Судьба вам лестну гибель посылает; Той ради гибнуть приятно, Которой ради весь мир умирает.

К ДЕВЕ

Тверд адамант, никоим не дробимый млатом, Твердо железо, кое нареченно булатом, Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый, Тверд камень, без успеха волнами точимый.

Ты же, дева, твердее, когда неуступна, Чем адамант, железо, дуб и камень купно.

ПЧЕЛА В ЯНТАРЕ

Столь зримо скрыта в янтаре пречистом, Пчела утопла в нем, как в меде чистом. Ничтожна бывши в жизни своей бренной, Она во гробе стала драгоценной.

За труд прилежный, видно, ей награда. Какой была бы и сама же рада.

Пусть Клеопатра жизнью громогласней, У мухи этой гроб куда прекрасней.

СТАРОМУ

Теснил Ядвигу Бартош седовласый, Та не далася — стар был блудень ласый. Он видит — девка старость не уважит,

И сивый чуб свой черной сажей мажет. Так головою нов, а сам такой же Стучится к ней же с надобностью той же. Она ж, смекнувши, что не дюж по части Он мужска дела, хоть и темной масти, «Не наседай, мол, и ступай! — сказала.— Отцу твому я тоже отказала!»

НОВОЕ СОЛНЦЕ

Когда ты рядом, о моя тревога, Пылаю я, как в летний зной пожога. Когда далече, делаюся стылым,

Кровь леденится, ходит хлад по жилам. Я мыслю о тебе — не солнце ль это,

Дарующее зиму мне и лето?

НЕГЛУПАЯ

Врача спросила дева, тупя очи: «Любиться лучше утром или к ночи?» Тот вразумляет: «К ночи оно слаще. С утра ж здоровью боле подходяще». А панна: «Буду жить по слову мудру

Для вкуса — к ночи, для здоровья — к утру».

ЧУДЕСА ЛЮБВИ

Любовь питаю мыслей маетою, Мысли — алчбою и воспоминаньем,

Алчбу — надеждой, плотским домоганьем, Надежду — басней и мечтой пустою.

Питаю сердце спесью и тщетою, Спесь — дерзостностью вкупе с ликованьем,

Дерзость — безумьем и всеотрицаньем, Безумье — гневом и неправотою.

Кормлю я горе плачем и стенаньем, Стон — пламенами, пламень — ветром в поле,

Ветр — тенью зыбкой, тень — лжеобещаньем.

О горшей в мире слыхано ли доле, Когда, печалясь чьим-то голоданьем, Я сам в застолье голоден всех боле?

ОТЪЕЗД

Еду, но без себя, раз без тебя; с собою Вновь встречуся, представши опять пред тобою. Еду, но половиной, другой — остаюся С тобой я. Уезжая, надвое делюся.

Еду прочь, прихвативши часть наихудшу — тело, Лучша — душа и сердце при тебе всецело.

Еду, располовинясь, и собой не буду, Покуда за другою частью не прибуду.

Тогда, вновь съединенный, не то что дотоле, Служить те стану цельный, не разъятый боле.