Ю. Левада

Судьбы религиозных идей в России за последние столетия в значительной мере связаны с тенденциями их гиперсоциализации и даже политизации. Позиции защитников, скептиков и наиболее радикальных оппонентов религии строились на протяжении всего этого времени в большей степени на утверждении или отрицании ее социальных функций, чем на отношении к метафизическим и экзистенциальным постулатам. Квинтэссенция этой поистине уникальной ситуации содержится в рассуждениях героев Достоевского: "Если бога нет, то все позволено", "Если бога нет, то какой же я капитан"...

Собственно, аргументы российского атеизма - от Белинского до марксистов - концентрировались на обличении вульгарно-сервилистских (в их представлениях) функций религии и церковности и неумолимо тяготели к вульгарному богоборчеству и попоедству. Обратную сторону такой радикализации социального атеизма составила довольно ясно обозначившаяся еще на ранних стадиях его формирования тенденция к сакрализации самого общественного движения, его авторитетов, его текстов, его жертв и т. д. Социалистический идеал приобрел при этом черты не просто даже социальной утопии, но прямого подобия царства Божия на земле, которое одним фактом своего осуществления устранило бы всякую возможность апелляции к религиозному утешению или метафизическим ориентирам. Сложилось представление о том, что радикальное преобразование общественно-экономических отношений способно сразу и полностью, раз и навсегда разрешить все проблемы социального, индивидуального и духовного существования человека.

В пореволюционной ситуации такая точка зрения нашла свое продолжение в политике государственной антирелигиозности, имевшей не прагматические, а почти исключительно идеологические основания. Предполагалось, что государственно-идеологический контроль над всеми сферами публичной и частной жизни вместе с принудительным ограничением возможностей религиозной деятельности (закрытием храмов, запрещением церковной благотворительности и пропаганды и пр.) в кратчайший срок обеспечат всестороннее торжество сакрализованной (до степени политического культа) антирелигиозности.

Эти расчеты не сбылись. Социально-экономические трансформации не только не приблизили общество к идеалу утопической гармонии, но в немалой мере сам этот идеал дискредитировали; распространение религиозного индифферентизма среди значительной части населения не может отождествляться с утверждением воинственно-атеистического мировоззрения. Существуют основания полагать, что этот индифферентизм, обусловленный в основном форсированными процессами урбанизации и раскрестьянивания, тесно коррелирован с индифферентизмом моральным.

(...) В последнее время в рамках переоценки социальных измерений нынешнего советского общества наметились определенные новые тенденции в положении религии и отношении к ней. Прежде всего налицо все более явственный отказ государственной власти от линии на форсированное "вытеснение" религии из общественной жизни: исправление нарушений законности и начатый пересмотр самого законодательства о культах, легализация благотворительной активности церкви. Затем, как в официальных документах, так и в научной и широкой литературе сделаны существенные шаги к более объективной оценке исторической, культурной и психологической роли религии. Наконец - что, по-видимому, наиболее важно, - налицо отречение от абсолютистских квазирелигиозных претензий государственно-политических и официально-идеологических структур. Правовое государство, необходимость которого наконец получила должное признание, исключает сакрализацию власти, авторитета или каких-либо институтов государства, в том числе идеологических, равно как и претензии таких институтов на тотальное решение проблем человеческого существования. Тем самым создается основа для перспективы институционального и идеологического плюрализма общества.

50/50: Опыт словаря нового мышления. М., 1989.

С. 260 - 262.