Л. Шестов

Странное нетерпение овладело в последнее время русскими писателями. Все взапуски пустились за "последним словом". Им кажется, что последнее слово будет наверное добыто - вопрос лишь в том, кто скорее до него добежит...

(...) В "последних вопросах бытия" мы нисколько не ближе к истине, чем самые отдаленные предки наши. Это всем известно и, тем не менее, многие продолжают размышлять о бесконечности, не имея никаких надежд на возможность добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Очевидно, результат в том смысле, в каком это слово обыкновенно понимается, совсем и не нужен. Мы в конце концов доверяемся инстинкту даже в области философии, где, по общему убеждению, царит разум с его пытливыми "почему"... "Почему" умеет посмеяться над всевозможными "потому". Инстинкт же никогда не смеется: он просто игнорирует "почему" и ведет человека по самым трудным и непроходимым путям к целям, которые наш божественный разум наверное признал бы нелепыми, если бы умел заблаговременно предугадать их. Но он плохой отгадчик, так что, когда мы приходим к неожиданной для него цели, ему ничего другого не остается, как признать совершившийся факт. И даже оправдать, возвеличить его. А потому - "действительность разумна" - и не только тогда, когда философу платят жалованье, как говорят социалисты о всех философах и некоторые философы, в том числе и наш Вл. Соловьев, о Гегеле, но даже и тогда, когда его лишают содержания. Даже более: в последнем случае, именно в последнем случае, вопреки социалистам и Вл. Соловьеву, действительность становится особенно разумной. Философ гонимый, замученный, голодный, холодный, не получающий никакого жалованья, всегда почти бывает крайним фаталистом, хотя это, разумеется, нисколько ему не мешает бранить существующие порядки. Последовательность, как известно, обязательна только для учеников: их все достоинство в том, чтоб логически развить идею учителя. Учителя же сами выдумывают идеи и всегда потому вправе одну идею заменить другой. Верховная власть, издающая закон, сама же и отменяет его; обязанность же подчиненных органов состоит в точном, последовательном и строгом истолковании и исполнении предписаний высшей воли.

Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991.

С. 70, 81.

А. Павлов

Культура жизни в межцивилизационный период отлична от культуры цивилизованного общества. Цементирующие ее общие ценности сломаны, между обломками попадаются искореженные ценности других цивилизаций. Культура становится настолько хаотичной, что ее трудно назвать культурой, это - множество частных культур, иногда противостоящих друг другу вплоть до бескультурья. В этот период предпочтительнее жить руководствуясь групповыми и личными интересами.

Может почудится, что распад цивилизации освобождает людей от господства тоталитарности: а как же, ведь свобода! Но государственный муж остается тем же, кем и был, только без государства; рабочий становится рабочим без завода, стремление собрать обломки и восстановить рухлядь возрастает, обвалившийся строй облагораживается иллюзией "золотого века". Индивидуальностью нельзя быть иначе, как осознавая себя человеком в первую очередь, а всем остальным - во вторую.

Предметом рефлексии и основанием цивилизованности выступает "советский человек" с пробуждающейся индивидуальностью. Захваченная цивилизацией субъективность возвращается тому, кому она принадлежит в действительности - людям, субъект перестает быть по преимуществу общественным, он становится просто человеческим. Бог творит человека, а человек - культуру и цивилизацию, создает их уже тем, что живет, таково, видимо, распределение "задач" между ними. Культура принимает обличие осмысленной части жизни, а цивилизация - осмысленной жизни на основе личного принятия общих ценностей.

Живя в межцивилизационное время, и недовольные прежним мироустройством, мы формируем новое, более соответствующее нашему стремлению быть самими собой и "жить по-человечески". Представление о "человеке" извлекаем из глубин своей души, корректируем его по традициям и идеалам. Философствуя, творим грядущую философию; производя, создаем способ будущего производства; враждуя, закладываем основы будущего кровопролития. "Жизнь по-человечески" начинается в сегодняшнем мгновении, мы сейчас живем так, как считаем нужным делать это, в чем убеждены, в чем находим смысл. Важным оказывается вопрос, кто же мы такие, хотя обращаться с ним можно только к себе. Может быть, это - самый главный вопрос жизни. В поисках ответа стараясь осмыслить любое свое действие, человек открывает себя как общую ценность, цивилизованность, как цивилизацию и мир своей жизни.

Теряя прежнюю субъективность - образ человека в уходящей цивилизации, мы взамен приобретаем возможность другой субъективности. Она зарождается тогда, когда мы отказываемся от своего старого, до конца исчерпанного облика, отталкиваем персты, указующие, какими нам следует быть, и открываем в себе неизрасходованные, почти незатронутые запасы души. Потом, в новые времена, может случиться всякое. Там с наших лиц, проявившихся в беспределе, снимут слепки, они развернутся в традиции. Сложатся общие ценности, определится субъект и на ноги встанет иная цивилизация. Потомки будут противиться ей так же, как мы сейчас сражаемся с обронзовевшими вождями - некогда живыми людьми. Потомки оценят нас и, возможно, осудят, разве что они станут мудрее нас, а мы окажемся искренними.

Явление страха. Страх обособляет, заставляет рыть норы и забиваться в углы, укреплять двери, ставить замки и там, в подвале, переводить дух в мечте о беспредельности. Боясь необычайного, воспринимая утрату привычных ориентиров как угрозу своему существованию, люди определяют сами себя в меру свойственного каждому разумения. В страхе рождается частная индивидуальность, теряющая целостность и превращающая ее в мечту.

Кто ищет спасения во власти, кто в запасах, кто в бегстве. Одни сохранившимся у них "государственным мышлением" стремятся "помочь народу"; другие со своей стороны мечтают найти опору в "зарубежных образцах"; третьи не замечают, что властное строительство "Свободного Мира" ничем не лучше строительства коммунизма, а целенаправленное раскрепощение - то же, что и целенаправленное закрепощение, ибо суть того и другого в цели, выносимой в объект. Четвертые зовут к традициям предков, не видя, что все традиции уже впереди, а политический традиционализм убийствен. И начинаются безумные войны, когда мнится предпочтительным погубить тысячи людей, чтобы защитить их от возможного ущемления прав.

Мир беспределен и необычаен для нас, но беспредел - не его порождение. Беспредел - продукт страха, и когда почва уходит из-под ног, он - результат попытки зацепиться за что-нибудь устойчивое, хотя бы за свои интересы, страсть, энергию, подчиниться чему-нибудь, защищающему от предполагаемой опасности, результат панического порыва к объективности, ставшего общим местом индивидуальных культур между цивилизациями. Страхи сбываются, ожидание опасности превращает беду в действительность. Беспредел - общее варево, тысячи поваров помешивают его, одному нужна солянка, а другому - компот... Действительность, творимая в страхе, получается нервной и суетливой, обременяется нарастающей паникой: мечутся правительства, экономика попадает в кризис, люди злятся друг на друга, становится все страшнее... "Столкновение воль и интересов стихийно действующих индивидов", - разводил руками поруганный основоположник. А как же иначе жить в беспредельном и необычайном мире?

Павлов А. Необычайное. Екатеринбург, 1993.

С. 26 - 28.