Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении...

249

предложения. Цены были действительно низкие и стабильные, но товары в дефиците и, следовательно, малодоступны, или обратная ситуация, когда товаров много, но в силу убогости их ассортимента и качества они становились попросту никому не нужными.

В результате всеобщего дефицита товаров неудовлетворенный покупательский спрос в масштабе страны составлял (на 1980-е гг.) около 25 млрд руб., население теряло в очередях за товарами 65 млрд человекочасов (это не считая времени на поиск нужных товаров), что соответствовало годовому фонду рабочего времени 35 млн человек, занятых в народном хозяйстве. Это и было неви­димым проявлением инфляции. Ее же явным обозначением были длинные очереди в магазинах, даже не говорившие, а «кричавшие» о гипертрофированном разрыве между платежеспособным спросом и производственной способностью ресурсов. Здесь можно было бы без конца приводить примеры советской статистической ми­фологии, за которой скрывался имманентный советской экономике кризис. Однако его реалии упорно замалчивают ревнители совет­ской мифологической историографической традиции.

В настойчивой апологии советских мифов их адепты движимы неуемным стремлением восстановить (хотя бы на уровне вообра­жаемого) мегавеличие своей прошлой референтной «макрообщины» (советской сверхдержавы), которое «коварно дискредитировали про­давшиеся Западу демократы». Взращенное на пропагандистских сте­реотипах об исключительности, превосходстве и мессианской роли со­ветского общественного строя, такое этатистско-эгоцентристское со­знание (в его некритических представлениях СССР виделся чуть ли не как вожделенный Олимп всего человечества), просто не способно расстаться с теми ложно завышенными статусами, которыми идеоло­гия режима наделяла весь комплекс социалистических практик.

Что касается так называемых «альтернативных историков», за­являющих себя наиболее последовательными борцами с советскими мифами, то они в действительности одержимы теми же пороками гипертрофированного группоцентризма, причем преимущественно в его этницистской модификации. Безотносительно того, какими бы аспектами советского опыта модернизации они не задавались в своих публикациях, его историческая реальность всегда восприни­мается ими исключительно в.контексте этнических опосредовании и межнациональных отношений.

Поэтому здесь все смыслы социалистической модернизации сводятся не более как к неоимперским амбициям советского госу­дарства, «продолжавшего традиции российского самодержавия». Так, например, преимущественно сырьевой характер промышлен­ности Казахстана объясняется не через алгоритмы, заданные все­общей ориентацией советской экономики на чисто экстенсивные способы ее развития, а «целенаправленно осуществлявшейся коло­ниальной политикой метрополии» (здесь, кстати, непонятно, что подразумевается под «метрополией», если Россия, то почему ее промышленная структура также была представлена именно сырь­евой доминантой). Сугубо «колониальная» проекция выводится и из трагической истории разрушения традиционной структуры жизнеобеспечения казахского этноса в период коллективизации, хотя каток так называемой «сталинской аграрной революции» без­жалостно давил общинно-крестьянские устои на всем советском пространстве, а «русская культура, традиции и духовность в такой же степени пострадали от большевизма и сталинизма, как и куль­туры других народов» [15].

Безусловно, партийно-государственная номенклатура, всегда озабоченная больше карьерными интересами и страхами перед патронами, выявила в голодное лихолетье «великого перелома» преступное безразличие к его жертвам. Более того, часть ее еще и демонстрировала при этом свое державно-шовинистическое вы­сокомерие, дескать, голод — от «хозяйственного бескультурия ка­захов и их архаической системы кочевого скотоводства», будто оседло-земледельческая агрикультура была застрахована от этого («география голода» 1932—1933 гг. распространялась и на типич­но земледельческие ареалы, например, Украину и часть России).

Сказанное, однако, не дает оснований подозревать, как к это­му подводят иные публицисты, что голод 1932—1933 гг. — не­кая «специально задуманная и организованная» акция сталинско­го «красно-имперского режима». Здесь они не оригинальны, ибо повторяют, например, Р. Конквеста, западного автора известной работы «Скорбная жатва. Советская коллективизация: террор и голод». Один из ее фрагментов сообщает о некоем директоре од­ного из уральских заводов (ссылок на источник в работе нет, что уже само по себе сомнительно), который-де, выражая официаль­ную точку зрения, высказался о разразившемся голоде следующим

250

Научное знание и мифотворчество...